Даниэль Клугер - Четвертая жертва сирени

Но как же я мог спать? Моя Аленушка где-то близко, в полицейском узилище, страдает неправедно, будучи сломлена жестокими обстоятельствами, а я разлеживаться буду, словно какой-то Обломов?

Весь вечер я, аки обра [45] Обрами в русских летописях назывались авары, воинственные тюркские племена. воинственная, сражался с моими хозяевами, увещая их по-разному — то слезами, то невнятными угрозами — отпустить меня в белый свет, дабы добрался я до полицейского начальства и вступил с ним в переговоры. И весь вечер брат и сестра Ульяновы уговаривали меня, словно дите малое, не куролесить сгоряча, а отдохнуть и дождаться следующего дня.

А в итоге как-то так получилось, что и поужинал я, никуда не пойдя, и омылся, и переоделся в чистое, и лег в кровать, намереваясь полежать лишь немного, да так и заснул, причем безо всякого хлорала.

Спал я плохо и трудно. Мой кровавый кошмар в этот раз не привиделся мне, но зато вернулся другой сон — тот, который когда-то посещал меня часто, а последнее время спасительным образом миновал мои ночи. Мне приснилась смерть моей незабвенной Дарьи Лукиничны. Вернее, не смерть даже, а предсмертные минуты, когда, изъеденная раком в желудке, Дашенька моя терпела уже бесконечную немыслимую боль, не спасаемую морфием, и только вскрикивала и шептала, вскрикивала и шептала… «Береги Аленушку, Коленька, — шептала она, — и да хранит вас Господь!..» «Не убере-е-е-ег!» — завыл я во сне.

— Не уберег! — вскричал я, проснувшись в липком поту.

Спустил ноги с кровати, всунул их в домашние туфли, вскочил и, накинув бархатную куртку, бросился было к дверям, но тут же и опомнился. Куда я бегу? Ночь кругом, мрак, тишина, только полная, чуть ущербная луна светит в окно.

Я лег и в отчаянии снова забылся, но сновидения больше не являлись.

Утром горячка спала. Я встал измученный, но и парадоксальным образом посвежевший. Позавтракав, я отправился в окружной суд.

Несмотря на субботу, а может, именно потому, что была суббота, здание суда полнилось народом. Господин Марченко оказался на месте. Он встретил меня мрачно и хмуро и не стал тратить на разговоры особо много времени, лишь укорил, что, зная, где находится моя дочь, я не известил о том полицию или же непосредственно его, судебного следователя. «И это ему известно, толстой бестии! — подумал я. — Неужто про наш бросок в Алакаевку он тоже проведал?»

— Как вас понимать, Иван Иванович? — спросил я тем не менее. — Неужели я на собственную дочь должен был донести?

— Не донести, — еще более хмуро пропыхтел Марченко, — а оказать содействие следствию. Может, оно все и легче получилось бы… — непонятно добавил он. — А так… Словом, подайте письменное заявление на предмет встречи с задержанной Пересветовой, я сделаю на нем отметку и перешлю в участковое управление полиции. Свидание будет во вторник.

— Как во вторник?! — опешил я. — Почему во вторник, а не сегодня или, например, завтра?

— Сегодня не получится, а завтра воскресенье, Купала, — объявил Марченко таким тоном, будто это было решающим доводом, будто Рождество Предтечи и Крестителя имело особое отношение к моей судьбе и судьбе моей дочери. — Сказано во вторник, значит, во вторник. Заявление подпишите и отдайте секретарю. Честь имею!

— А в понедельник, господин следователь? — просительным тоном сказал я, хотя после «Честь имею!» никакого продолжения разговора не предполагалось.

— А в понедельник, господин Ильин, с вашей дочерью не вы будете разговаривать, а я! — отрезал Марченко. — Поверьте, для следствия это куда важнее. Всего хорошего.

Я возвращался на Сокольничью, едва не скрипя зубами от злости на самого себя. Ничего я, по совести говоря, не добился и если и приблизился к Аленушке, то лишь на самую малую йоту. Вторник!.. Да ведь до вторника целая вечность! Мало ли что может случиться за три дня! Нет чтобы настоять на немедленном свидании! И этот мой униженный просительный тон… Я просто был готов самого себя нахлестать по щекам и за виски оттаскать!

Правда, понимал я и то, что слабость эта моя была своего рода защитой, порождением все того же отчаяния. Лишь одно чуть смягчало тяжкое это чувство — что Аленушка жива и невредима, по крайности, в физическом смысле. И хоть обреталась она в месте весьма скорбном, но все же великим облегчением было знать, что она жива. Признаюсь: во все дни поисков нет-нет да и приходила мне в голову мысль: а ну как нет более в живых моей дочери? Гнал я от себя эту мысль, но она возвращалась.

И весь путь от окружного суда до гостеприимного дома Ульяновых я повторял слова, сказанные старообразным секретарем, когда я подавал ему заявление: «Все поправимо, одна лишь смерть непоправима!»

В таком вот состоянии я предстал в первом часу дня перед моим молодым другом, который, судя по всему, ожидал моего возвращения из суда с большим нетерпением. Самовар, к которому он пригласил меня, уже остыл. Да, право, я и не расположен был чаи распивать. Я по-прежнему был полон решимости делать хоть что-нибудь для спасения Аленушки, пусть даже судебный следователь вылил на меня ушат холодной воды. Да хоть десять ушатов!.. У старого артиллериста есть еще порох в пороховнице, весь его не вымочить!

Отказавшись от чая, я коротко пересказал Владимиру мой разговор с Марченко, а затем спросил: могу ли я прямо сегодня надеяться на содействие его благодетеля, Андрея Николаевича Хардина? И ежели да, то не отправится ли он со мною вместе, немедля, к прославленному адвокату, дабы как можно скорее составить нужную бумагу и дать ей ход?

— Какую же бумагу, вы полагаете, нужно составить? — спросил Владимир.

— Ну, например, прошение…

Я вдруг задумался: какое же прошение было бы уместным в данном случае? Странно, но до сей минуты мысль о существе просьбы так и не обрела в моей голове законченный вид. И тут я придумал.

— Прошение, чтобы Аленушке до суда позволили обретаться дома! — выпалил я. — Под гласным надзором полиции.

— Разумеется, разумеется! — воскликнул Владимир. Он, казалось, ничуть не удивился. — А знаете, Николай Афанасьевич, я ведь сегодня уже был у Андрея Николаевича и говорил с ним. Он искренне вам сочувствует и непременно окажет содействие… Но, видите ли, ближайшие дни господин Хардин очень занят. И он сможет предпринять необходимые шаги не раньше вторника.

— Вторника?! — воскликнул я, не веря своим ушам. — И здесь вторник! Да что они все, сговорились, что ли?

— Успокойтесь, пожалуйста, Николай Афанасьевич, — произнес Владимир. Эти слова я слышал от него за последние сутки не меньше сотни раз. — Да, не все происходит так быстро, как нам того хотелось бы. И даже для быстрых предприятий порой требуется время. Фестина ленте, [46] Festina lente (лат.) — «Поспешай медленно». говорили римляне и были по-своему правы. Давайте посвятим сегодняшний и завтрашний дни отдыху и размышлениям, а уж с понедельника приступим к действиям.