Геннадий Прашкевич - Подножье тьмы

Врач замолчал.

– Это все? – спросил Роальд.

– Нет, не все… – подумав, добавил Врач. Он не походил на себя. Даже движения его сейчас выглядели замедленными. – Я уже сказал, в этом деле существует всего одна загадка…

Он выдержал паузу, но, пожалуй, без умысла, просто ему еще надо было подумать.

– Какая именно? – спросил Роальд.

– Почему, найдя детей, она их бросает?

– Как почему? – удивился Ежов. – Поматросила и бросила. О чем тут спрашивать? Дура есть дура.

– Спугнули ее, вот и сбежала, – подтвердил Скоков.

Вельш и Шурик промолчали. Роальд грубо сказал:

– Дуй дальше!

– Напомню историю маркизы де Дампьер…

– Она тоже проходит по этому делу?

– Угадал, Ежов. По этому делу проходят многие. Маркиза де Дампьер тоже. Ей было двадцать лет, она была прекрасно воспитана, но время от времени ее будто дергало током. Она вздрагивала, мышцы лица на мгновение искажались. Воспитанная, любезная, всегда с нежностью и с мягкостью взирающая на мир, юная маркиза ни с того ни с сего начинала вдруг выкрикивать грязные ругательства. Она ругалась, как извозчик, она ругалась похлеще извозчика. А придя в себя после приступа, ничего не помнила и смертельно обижалась на родителей, пытавшихся пересказать ей то, что она совершала в беспамятстве. Это очень грубые слова, я вообще не знаю таких слов, утверждала она. И была права, потому что ее устами грязные ругательства выкрикивала ее болезнь. Да, да, опять болезнь. Невропатолог Жорж Жиль де ля Туре, я уже упоминал сегодня синдром Туре, говоря о Моцарте, назвал вновь открытую болезнь болезнью «генерализованных тиков». При некоторых проявлениях этой болезни человек, не сознавая того, может совершать поступки, которые сам не в состоянии понять.

– А мне кажется, – прервал Врача Ежов, – все эти лекции надо кончать. Вопросов задавать можно много. Ты предложил свой, почему, дескать, эта баба бросает детей, а я предлагаю свой. Я, конечно, не психолог, хотя к людям присматриваюсь. Я сыщик, это прежде всего. Как нормального сыщика меня тоже интересует главный вопрос. Но для меня он звучит несколько по-другому. Не почему она бросает детей. а почему она их ворует? Зачем они ей?

– Ага, – торжествующе выкинул перед собой палец Врач. – Хочешь спросить, почему, украв детей, она их бросает?

Ежов дернулся, он не хотел идти на поводу у Врача, но вдруг рассмеялся:

– А ведь точно. Сдаюсь.

Даже Роальд улыбнулся. По его лицу было видно – он захвачен словами Врача.

– Ты считаешь, у нее это что-то вроде болезни? Она может совершать свои поступки как бы в беспамятстве, а потом даже и не помнить о них?

Врач кивнул:

– Такая гипотеза многое объясняет.

– Но, черт возьми, – сказал Ежов, – это делает ее еще опаснее.

– Почему? – спросил Скоков.

– Если она ничего не помнит, если она действует как во сне, рано или поздно она опять кого-нибудь загубит.

– Подожди, Коля, – сказал Роальд. – Ты, Леня, правда считаешь ее больной?

– Предполагаю, – ответил Врач.

– Все равно она преступница, – сказал Ежов, заглядывая в пустую кофейную чашку. – С любой точки зрения она нарушает законы.

– На это можно взглянуть иначе, – возразил Врач. – Скорее всего, она сама жертва. Думаю, когда-то с нею случилось несчастье. Она ищет конкретного ребенка с совершенно конкретным именем. Я думаю, это может происходить так. Она идет по улице, ни о чем таком не думая. Ее мозг находится как бы в тени, все ее прошлые неприятности загнаны в глубину подсознания, она крайне редко к ним возвращается. Она ведет совершенно обычную, совершенно ординарную жизнь. Но вот она идет по улице и ее вдруг что-то пронзает. Она чувствует что-то вроде электрического удара. Какой-то ребенок, идущий рядом с мамашей, напоминает ей того, которого она ищет. Она вся дрожит. Внешне это, наверное, никак не проявляется. Она продолжает идти, как шла, но ее мозг уже переключился, в нем одна доминанта, одна мысль: ребенок впереди – это тот ребенок, которого она ищет! Этот ребенок должен быть с нею! Незаметно, но упорно она следует за ребенком, привлекшим ее внимание Так же незаметно она приходит к мысли, что это ее ребенок. И если предоставляется возможность, она уводит его. Иногда ее приступы могут тянуться долго – до двух суток. Как вы помните, некоторые дети даже побывали в ее квартире. У нее много игрушек. Дети вспоминали о ней с восхищением. Они же не видят и не понимают того, что происходит с доброю тетей. Им это так же недоступно, как понимание того, что мороженое, брикет которого стоит десять тысяч, вредно не потому, что, съев его, можно простудиться, а потому, что оно стоит именно десять тысяч. Какое-то время похитительница счастлива, ее мозг работает только на находку. Ведь она вернула потерянное! Но затем вновь что-то происходит. Папася, мамася. Приступ кончается, она начинает мыслить, как ординарный человек, при этом она ничего о случившемся не помнит. Она видит рядом с собой чужого ребенка, она пугается. Ею овладевают страх и растерянность. Испуганная, ничего не понимающая, она просто бежит. Она не слышит слов малыша. Она их уже не может слышать. Она ведь ничего не помнит из совершенного. Это ее спасает. Какое-то время нервное напряжение еще держит ее, но потом и оно проходит. Остается непонятное томление. Неясное, мучительное. Эта женщина все время должна бояться…

– Кого? – быстро спросил Роальд.

– Себя, – ответил Врач.

– И правильно, – сказал Ежов. – Чего-то же должен преступник бояться. Если на него ничто не действует, пусть боится хотя бы себя.

– Я не уверен, что она преступница.

– Да ну! – сказал Ежов. – Так не бывает. Где преступление, там и преступник.

– С точки зрения человека, не желающего ломать голову над загадками природы…

– Брек! – поднял руку Роальд. – Брек! Договорим внизу.

– А что там внизу? – удивился Врач.

– Кафе. Надо же пообедать.

– С этими придурками?

– Они не самые худшие. На них мир стоит.

– Я с вами? – почему-то спросил Ежов.

– Нет. Ты знаешь, куда тебе надо.

Ежов кивнул.

Похоже, зависти он не испытывал.

Угощал Роальд.

Кафе находилось на первом этаже, все боковые двери были раскрыты, сухой жаркий воздух густо дрожал над стойкой. Народу в кафе оказалось мало, но все-таки несколько столиков было занято.

Репертуар тоже был тем еще. К счастью, играл не оркестр. Две колонки торчали над баром. Как только герой зарулил домой, из колонок понеслось еще более увлекательное: