Гилберт Честертон - Недоверчивость отца Брауна (рассказы)

Священник провел рукой по лбу.

– Со мной творится что-то неладное, – с грустной улыбкой сказал он. – А может быть, меня ослепил яркий свет и я не все видел как следует. Но, честное слово, в фигуре у аппарата мне на мгновение почудилось что-то очень странное.

– Так ведь это его хромая нога, – поспешно ответил Барнет. – Совершенно ясно.

– Что ясно? – спросил Пейн резко, но в то же время понизив голос. – Мне лично далеко не все ясно. Что нам известно? Что у него с ногой? И что было с ногой у его предка?

– Как раз об этом-то и говорится в книге, которую я нашел в семейных архивах, – сказал Вуд. – Подождите, я вам сейчас ее принесу. – И он скрылся в библиотеке.

– Мистер Пейн, думается мне, неспроста задал этот вопрос, – спокойно заметил отец Браун.

– Сейчас я вам все выложу, – проговорил Пейн еще более тихим голосом. – В конце концов ведь нет ничего на свете, чему нельзя было бы подыскать вполне разумное объяснение, любой человек может загримироваться под портрет. А что мы знаем об этом Дарнуэе! Ведет он себя как-то необычно…

Все изумленно посмотрели на него, и только священник, казалось, был невозмутим.

– Дело в том, что портрет никогда не фотографировали, – сказал он. – Вот Дарнуэй и хочет это сделать. Я не вижу тут ничего необычного.

– Все объясняется очень просто, – сказал Вуд с улыбкой, он только что вернулся и держал в руках книгу.

Но не успел художник договорить, как в больших черных часах что-то щелкнуло – один за другим последовало семь мерных ударов. Одновременно с последним наверху раздался грохот, потрясший дом, точно раскат грома. Отец Браун бросился к винтовой лестнице и взбежал на первые две ступеньки, прежде чем стих этот шум.

– Боже мой! – невольно вырвалось у Пейна. – Он там совсем один!

– Да, мы найдем его там одного, – не оборачиваясь сказал отец Браун и скрылся наверху.

Все остальные, опомнившись после первого потрясения, сломя голову устремились вверх по лестнице и действительно нашли Дарнуэя одного. Он был распростерт на полу среди обломков рухнувшего аппарата; три длинные ноги штатива смешно и жутко торчали в разные стороны, а черная искривленная нога самого Дарнуэя беспомощно вытянулась на полу. На мгновение эта темная груда показалась им чудовищным пауком, стиснувшим в своих объятиях человека.

Достаточно было одного прикосновения, чтобы убедиться: Дарнуэй был мертв.

Только портрет стоял невредимый на своем месте, и глаза его светились зловещей улыбкой.

Час спустя отец Браун, пытавшийся водворить порядок в доме, наткнулся на слугу, что-то бормотавшего себе под нос так же монотонно, как отстукивали время часы, пробившие страшный час. Слов священник не расслышал, но он и так знал, что повторяет старик.

Он хотел было сказать что-нибудь утешительное, но старый слуга вдруг опамятовался, лицо его исказилось гневом, бормотание перешло в крик.

– Это все вы! – закричал он. – Вы и ваш дневной свет! Может, вы и теперь скажете, что нет никакого рока Дарнуэев!

– Я скажу то же, что и раньше, – мягко ответил отец Браун. – И, помолчав, добавил: – Надеюсь, вы исполните последнее желание бедного Дарнуэя и проследите за тем, чтобы фотография все-таки была отправлена по назначению.

– Фотография! – воскликнул доктор. – А что от нее проку? Да, кстати, как ни странно, а никакой фотографии нет. По-видимому, он так и не сделал ее, хотя целый день провозился с аппаратом.

Отец Браун резко обернулся.

– Тогда сделайте ее сами, – сказал он. – Бедный Дарнуэй был абсолютно прав: портрет необходимо сфотографировать. Это крайне важно.

Когда доктор, священник и оба художника покинули дом и мрачной процессией медленно шли через коричнево-желтые пески, поначалу все хранили молчание, словно оглушенные ударом. И правда, было что-то подобное грому среди ясного неба в том, что странное пророчество свершилось именно в тот момент, когда о нем меньше всего думали, когда доктор и священник были преисполнены здравомыслия, а комната фотографа наполнена дневным светом. Они могли сколько угодно здраво мыслить и рассуждать, но седьмой наследник вернулся средь бела дня и в семь часов средь бела дня погиб.

– Теперь, пожалуй, никто уже не будет сомневаться в существовании рока Дарнуэев, – сказал Мартин Вуд.

– Я знаю одного человека, который будет, – резко ответил доктор. – С какой стати я должен поддаваться предрассудкам, если кому-то пришло в голову покончить с собой?

– Так вы считаете, что Дарнуэй совершил самоубийство? – спросил священник.

– Я уверен в этом, – ответил доктор.

– Возможно, что и так.

– Он был один наверху, а рядом в темной комнате имелся целый набор ядов. Вдобавок это свойственно Дарнуэям.

– Значит, вы не верите в семейное проклятие?

– Я верю только в одно семейное проклятие, – сказал доктор, – в их наследственность. Я вам уже говорил. Они все какие-то сумасшедшие. Иначе и быть не может: когда у вас от бесконечных браков внутри одного семейства кровь застаивается в жилах, как вода в болоте, вы неизбежно обречены на вырождение, нравится вам это или нет. Законы наследственности неумолимы, научно доказанные истины не могут быть опровергнуты. Рассудок Дарнуэев распадается, как распадается их родовой замок, изъеденный морем и соленым воздухом. Самоубийство… Разумеется, он покончил с собой. Более того: все в этом роду рано или поздно кончат так же. И это еще лучшее из всего, что они могут сделать.

Пока доктор рассуждал, в памяти Пейна с удивительной ясностью возникло лицо дочери Дарнуэев, – выступившая из непроницаемой тьмы маска, бледная, трагическая, но исполненная слепящей, почти бессмертной красоты. Пейн открыл рот, хотел что-то сказать, но почувствовал, что не может произнести ни слова.

– Понятно, – сказал отец Браун доктору. – Так вы, значит, все-таки верите в предопределение?

– То есть как это «верите в предопределение?» Я верю только в то, что самоубийство в данном случае было неизбежно – оно обусловлено научными факторами.

– Признаться, я не вижу, чем ваше научное суеверие лучше суеверия мистического, – отвечал священник. – Оба они превращают человека в паралитика, неспособного пошевельнуть пальцем, чтобы позаботиться о своей жизни и душе. Надпись гласила, что Дарнуэй обречены на гибель, а ваш научный гороскоп утверждает, что они обречены на самоубийство. И в том и в другом случае они оказываются рабами.

– Помнится, вы говорили, что придерживаетесь рационального взгляда на эти вещи, – сказал доктор Барнет. – Разве вы не верите в наследственность?

– Я говорил, что верю в дневной свет, – ответил священник громко и отчетливо. – И я не намерен выбирать между двумя подземными ходами суеверия – оба они ведут во мрак. Вот вам доказательство: вы все даже не догадываетесь о том, что действительно произошло в доме.