Ганс Шнайдер - Ночь без алиби

Поначалу я растерялся от неожиданности. Мне еще ни разу не доводилось играть пассивную роль в подобной ситуации. Конечно, я понимал, что меня не просто отведут на какую-нибудь квартиру и оставят, а что придется переночевать у Ингрид.

Мне стало противно. Я был сам себе противен. А что делать? Эмиль был прав. Мол, скажешь и за это спасибо. Ула бесконечно далеко, она стала воспоминанием. И надо радоваться, что Ингрид берет меня к себе ночевать, помогает продлить мне свободу на несколько часов, дней или недель, пока… Я не знал, на что еще надеяться. Разве на какой-нибудь случай.

Комната у Ингрид была маленькая, мебель старая и разрозненная, но всюду чистота. Греясь у рефлектора, я внушал себе, что мне тут ничего не надо, кроме тепла, крова, убежища от преследователей и человека, который обходился бы со мной как с равным. С равным?.. Да, я и в самом деле ничем не отличался от Ингрид, Моны, Эмиля, я был таким же, как они, отбросом общества.

- Где-нибудь работаешь? - спросил я уныло.

- Иногда. - Ингрид громко рассмеялась. - Чтобы не цеплялись.

- Могла бы устроиться на каком-нибудь заводе… и обошлось бы без этих…

Я запнулся, боясь задеть ее чувствительное место. Но она, видимо, привыкла говорить об этом так же, как говорят о погоде или о ценах на рынке.

- Каждый день ровно в шесть вставать и отправляться на работу, да? И вкалывать восемь часов подряд? Нет уж, я с детства привыкла к свободе. Не хочу, чтобы мною командовали.

- Те, кто тебе платят, все-таки командуют…

- Но это же совсем другое! Ну ладно, хватит. Да, мне бывает противно. А ишачить каждый день по восемь часов приятнее? Черта с два! Я ведь не спрашиваю, убил ты там кого-то или нет. Если тебя завтра сцапают, то наверняка пожалеешь о том, что сегодня упустил. Соображаешь?

Она приготовила постель и, нисколько не стесняясь меня, начала раздеваться. Когда мы легли, я подумал: «Эта женщина, наверно, будет последней в моей жизни на долгие годы».

Примерно через час Ингрид уже крепко спала. Она не слышала, как я оделся и ушел.

Вскоре я стоял на каком-то мосту и смотрел на черную воду канала, не зная, что делать и куда идти. Я так задумался, что не слышал приближающихся шагов. Кто-то тронул меня за плечо. Свет карманного фонаря ослепил глаза.

- Кажется, мы знакомы, - произнес низкий голос.

Передо мной стояли два полицейских. Хрустнула бумага. Световой луч скользнул с моего лица на… мою фотографию.

- Хотя я вас и не знаю, - ответил я тихо и, к своему удивлению, спокойно, - но я тот, кого вы ищете. - И протянул вперед руки.

Говоривший басом полицейский еще раз пристально вгляделся в меня и покачал головой:

- Обойдемся без наручников.

Наверно, он хорошо понимал, что #769; со мной сейчас творилось. Я шагал с ними в ногу по мокрым улицам, пока нас не подобрала патрульная машина. Я почти радовался, что все кончилось…

И вот я опять один. Мюллера часа три назад увели. В дверях он украдкой подмигнул мне с таким видом, будто отправлялся на любовное свидание. Вернется ли он? Его пальто и шляпа остались лежать на столике. Странный он человек, Мюллер, видно, ничего не принимает всерьез. Может, таким легче живется?

Мою писанину надзиратель забрал. Опускаю откидную койку. Скоро потушат свет.

В скрип шарниров и крючьев койки врывается лязг дверного замка. Надзиратель распахивает дверь. Входит Мюллер, смотрит на меня. Затем молча опускает свою койку, раздевается, аккуратно складывает брюки, вешает их на откидное сиденье и вытягивается на койке.

Прокашлявшись, он наконец говорит:

- Погорел. Начисто. Они пронюхали больше, чем я ожидал. И ничего не перетолкуешь. Чертовски отвратно подписывать такое признание. Да, влип. С одной стороны, можно бы еще поспорить: а вдруг какую-нибудь мелочь повернешь в свою пользу. Но с другой, как опытный коммерсант и к тому же психолог, - знаешь: в таком признании есть и раскаяние. А это может смягчить судей.

- Я пока ни в чем не признался.

Мюллера словно подбрасывает. Он озадаченно смотрит на меня:

- Даже сейчас еще? А что же ты сказал насчет драки с отцом и братом, ведь шьют попытку к убийству?

- Отказался от показаний.

- А какой смысл? - Мюллер чешет за ухом. - Впрочем, пожизненное тебе и без того врежут, так что можно позволить себе подобные шуточки. - Мюллер опять ложится на спину, снимает очки и протирает их рукавом рубашки. - Впаяют на этот раз лет восемь, не меньше, - ворчит он. - Сейчас мне тридцать пять, будет сорок три. За всю свою карьеру самый большой срок имел два года, остальное давали по пустякам, меньше года. - Он надевает очки и, наклонившись, впивается в меня взглядом. - Нет, отсиживать не собираюсь. Слушай, я сразу заметил, что нашу решетку ставили недавно - не приварены поперечины к прутьям. Жгут сделаем из полотенца, ножкой от стола будем закручивать. Главное - выломать первый прут, а там пойдет быстро. Раз, два - и на воле.

- Брось, окно ведь на втором этаже.

- А четыре одеяла на что? Разорвем и свяжем. Будет метров шесть, не меньше.

- Не пойду!

- Дубина! Тебе ведь хуже не будет. Я больше рискую. У меня все продумано. Да и кто знает, будем ли мы еще завтра вместе?

- А что меня ждет там, на воле?

- Раз ты не признался, у тебя тысяча возможностей. Я тебе потом все растолкую, как, что и куда заявлять.

- Хватит с меня и одного раза.

- Тсс, потише. Дурак ты, скажу я тебе, и трус! Терять-то тебе нечего!

Вообще-то он прав. Что же меня удерживает? Насчет трусости - отпадает. Ула? Мать? А им какой прок, если я останусь в тюрьме?

Мюллер наверняка хочет использовать меня, а потом, когда выберемся, бросит. Нет, еще раз я на эту дурость не пойду. Такой выход не годится.

- Отвяжись ты от меня наконец, - тихо рычу я и поворачиваюсь на другой бок.

Из коридора доносятся шаги. Лампочка в камере гаснет. Темнота камнем наваливается на грудь.

- Предпочитаешь дышать процеженным воздухом, - заводится опять Мюллер. - Тюремным. Сухой это воздух, мальчик, даже в душевой, где полно пару, он пахнет дешевым мылом и по #769;том. И холодный, несмотря на то что топят. Пока ты еще новенький, не обтерся, твой нос еще чует кое-какие запахи. Тут тебе и разные комиссии, и воспитатели, и министерские чиновники в форме, врач, и всякие люди, назначение которых тебе еще непонятно, и все они болтают, болтают, а ты все нюхаешь, нюхаешь - чем же тут пахнет? У этого воздуха, как я установил, бывает лишь разный привкус - то он отдает сухой пылью, то чистой карболкой, то смесью хлорки с мочой. Пахнет он старым деревом, и железом, и камнями, и пропотевшей одеждой. День за днем одно и то же. Разве что из кухни несет по-разному. И так всю жизнь. Пошевели мозгами, пошевели!

«Он прав, - думаю я. - Не пахнет там ни сосной, ни елью, ни увядшей листвой, ни травой свежескошенной, ни хрупкой желтой соломой, ни солнечными лужайками и полями, ни туманом, ни землей после дождика, ни волшебной лунной ночью в лесу… Ничего не будет там из того, что мне дорого, что делает жизнь ценной, - и прежде всего свободы, права двигаться по своей воле».