Хеннинг Манкелль - Перед заморозками

Мона тут же вышла, но взгляд ее Линда помнила и сейчас. Она не смогла бы точно описать этот взгляд, — однако в нем читалось не только отчаяние, но и странное удовлетворение — наконец-то подтвердились ее подозрения, что дочь способна на непредсказуемые и опасные поступки. Линда не знала, сколько времени ей понадобилось, чтобы собраться и выйти из спальни. Мона сидела на диване и курила. Началось разбирательство — с криками и взаимными обвинениями. Линда до сих пор помнила боевой клич, который Мона без конца повторяла: мне плевать, чем ты занимаешься, лишь бы не забеременела! Она слышала и эхо своего собственного вопля — без слов, только крик. Она помнила стыд, испытанный ей тогда, стыд, гнев и обиду.

В разгар ссоры появился отец. Сначала он испугался, что произошло какое-то несчастье, потом пытался их унять, а под конец рассвирепел и разбил вдребезги стеклянную вазу — подарок к их с Моной помолвке.

Почему-то ей вспомнилась эта сцена сейчас, при виде голой матери с бутылкой водки. Она подумала, что не видела мать голой с детства. Но тело ее очень изменилось, Мона располнела, везде были складки жира. Линда брезгливо поморщилась, она сделала это не намеренно, но Мона успела заметить гримасу, и это помогло ей выйти из шока от того, что ее застукала собственная дочь. Она со грохотом поставила бутылку на мойку и распахнула дверцу холодильника, чтобы прикрыть наготу. Линда не могла удержаться от смеха при виде головы матери над белой дверцей.

— Почему ты явилась, не позвонив?

— Хотела сделать тебе сюрприз.

— Так не делают! Надо было сначала позвонить.

— А как бы я тогда узнала, что моя мамочка пьянствует среди бела дня?

Мона со стуком захлопнула холодильник.

— Ничего я не пьянствую!

— Когда я вошла, ты целовалась с бутылкой.

— В бутылке вода! Я охлаждаю питьевую воду.

Обе кинулись к бутылке. Линда была проворнее. Она поднесла бутылку к носу.

— Это не вода. Это самая настоящая водка. Иди оденься. Ты видела себя в зеркало? Скоро будешь такой же толстой, как отец. Хотя он-то просто толстый, а ты жирная.

Мона потянулась к бутылке. Линда ей не мешала.

— Иди оденься, — сказала она, отвернувшись.

— Этой мой дом, и я могу ходить голой, сколько захочу.

— Это не твой дом, это дом твоего бухгалтера.

— У него есть имя! Его зовут Улаф, и дом принадлежит мне в той же степени, что и ему.

— Ничего подобного. У вас брачный договор. Если вы разведетесь, дом останется за ним.

— А ты-то откуда это знаешь?

— Отец рассказал.

— Поганый старикашка, он-то откуда знает?

Линда молниеносно развернулась и хотела влепить ей пощечину, но лишь задела щеку.

Мона отшатнулась и чуть не упала — не от удара, а от водки — и поглядела на Линду с яростью.

— Ты в отца. Он меня бил, и ты туда же.

Голая и растрепанная Мона снова приложилась к бутылке. Этого не может быть, подумала Линда. Зачем я сюда приехала, почему не рванула прямо в Копенгаген?

Мона потеряла равновесие и свалилась на пол. Линда хотела помочь ей встать, но та ее со злостью отпихнула. Мона с трудом взгромоздилась на стул.

Линда принесла из ванной махровый халат, но Мона не пожелала его надеть. Линду замутило.

— Тебе трудно что-нибудь натянуть на себя?

— Вся одежда такая тесная…

— Тогда я ухожу.

— Кофе-то ты можешь выпить?

— Только если оденешься.

— А Улаф обожает, когда я голая. Мы дома всегда ходим голышом.

Ну вот, теперь мы поменялись ролями. Теперь уже я ее мать, подумала Линда, решительно облачая Мону в халат. Мона не сопротивлялась. Она снова потянулась к бутылке, но Линда отодвинула водку в сторону. Потом она сварила кофе. Мона мутным взглядом следила за ее действиями.

— Как поживает Курт?

— Хорошо.

— Он всю жизнь поживает хорошо.

— Сейчас — хорошо. Лучше, чем когда-либо.

— Это, наверное, потому, что наконец избавился от своего папаши. Тот его на дух не переносил.

Линда опять вскинула руку. Мона подняла обе, как бы извиняясь.

— Ты даже не догадываешься, как папе его не хватает. Даже не догадываешься.

— А он купил наконец собаку?

— Пока нет.

— Он все еще с той русской?

— С Байбой? Нет. Только она не русская, она из Латвии.

Мона поднялась со стула, покачнулась, но удержалась на ногах и скрылась в ванной. Линда приложила ухо к двери. Шум воды — звона припрятанной в укромном месте бутылки она не услышала.

Мона вскоре вышла из ванной, умытая и причесанная. Поискала взглядом водку, но Линда успела вылить ее в раковину. Налила себе кофе. Линде вдруг стало ее жалко. Не дай бог оказаться в ее шкуре — нервная, вечно подглядывающая, не уверенная в себе женщина. Она и с отцом-то не хотела разводиться, но была настолько не уверена в себе, что сделала то, чего вовсе не хотела.

— Обычно я такой не бываю, — пробормотала мать.

— Теперь мне более или менее понятно, почему вы с Улафом бродите голяком по дому.

— Я пью не так много, как ты предполагаешь.

— Я ничего не предполагаю, — вспомнила Линда отцовское выражение. — Раньше ты никогда не пила. Или почти никогда. А теперь я вижу тебя в обнимку с бутылкой среди бела дня.

— Я плохо себя чувствую.

— Ты больна?

Мона вдруг заплакала. У Линды опустились руки. Когда последний раз она видела мать плачущей? Нервные, почти безутешные рыдания, когда какое-то блюдо подгорело, или что-то потерялось, или после ссоры с отцом. Но на этот раз она плакала по-иному. Линда решила переждать. Мать кончила плакать так же неожиданно, как начала. Всхлипнула и взялась за кофе.

— Извини.

— Расскажи лучше, в чем дело.

— Какое дело?

— Тебе лучше знать. Но ведь что-то случилось.

— Мне кажется, Улаф встретил другую женщину. Он все отрицает, разумеется, но единственное, чему я по-настоящему научилась в жизни, — понимать, когда мужики врут. Спасибо твоему отцу.

Линда инстинктивно перешла в оборону.

— Не думаю, чтобы он врал больше, чем другие. Во всяком случае, не больше, чем я.

— Ты даже не догадываешься, что я могла бы тебе порассказать.

— А ты даже не догадываешься, насколько мне это неинтересно.

— Почему ты так злишься?

— Я говорю то, что думаю.

— И это сейчас, когда мне так нужна чья-то дружеская рука.

У Линды все время менялось настроение — от сострадания к злости. Но чувство, возникшее в эту секунду, было совершенно определенным. Она мне не нравится, подумала Линда. Моя мать… женщина, взывающая к моей дочерней любви, а мне нечего ей предложить. Надо уходить как можно скорее.

Она поставила чашку на мойку.

— Ты уже уходишь?

— Мне надо в Копенгаген.

— А что тебе там делать?

— Не успею объяснить.

— Я ненавижу Улафа за это.

— Зайду, когда ты протрезвеешь.

— Почему ты злишься?