Анастасия Дробина - Прекрасное видение

Она прибавила шагу. Миша бесстрашно затрусил следом.

– Постойте… Простите меня.

– Господи, вас-то за что? – устало спросила она.

– За назойливость, – запыхавшись, уведомил Миша. – Но я не могу, чтобы вы ушли… вот так. Я видел, как вы плакали… – Он напрягся, вспоминая, что в таких случаях мог бы сказать отец Фотий. – Надо верить, что бог услышит молитву и поможет… Уныние – тяжкий грех, это малодушие, только вера может помочь. Бог видит…

– Видит? – девушка снова усмехнулась. – Видит он… Ну пусть посмотрит.

Миша осторожно спросил:

– Вы – неверующая?

– Да.

– Но почему… Зачем же… в храм… без веры…

– Посмотреть. Здесь раньше овощная база была. Теперь лучше.

– Вы могли бы помолиться, – робко посоветовал Миша.

– Мне от бога ничего не надо.

– Так грешно говорить.

– Грешно?! – вдруг взорвалась девушка, и шествующие к церкви старушки неприязненно покосились на нее. – Да обойдется как-нибудь ваш бог без моих реверансов! Никогда и никому он не помог! Слышите – никогда и никому!

Внезапно лицо девушки побелело, она поднесла руку к груди. Покачнулась. Миша едва успел подхватить ее. Она была совсем легкой, и он без труда довел ее до каменной скамьи у стены монастыря.

– Присядьте… Что с вами? Может, вызвать врача?

– Нет… не надо. Спасибо. – Она закрыла глаза. – Извините. Я две ночи не спала.

– Как вас зовут?

– Ванда, – сказала она. Желтый лист клена, кружась, опустился ей на колени. Она не сняла его. В воздухе терпко пахло яблоками. Ветерок погнал по дорожке палые листья. Сквозь ветви деревьев синело блеклое августовское небо. Миша смотрел на тонкий профиль сидящей перед ним девушки, молчал. Молчала и она.

…– Вот так и познакомились, – тихо закончил Миша. Отпил из кружки остывшего чаю, удивленно посмотрел на меня из-под очков. – Она никогда не говорила, что у нее есть друзья. Мне она казалась очень… одинокой. Я советовал ей исповедаться. Многим это помогает. Сначала она отказывалась, говорила, что не хочет ни с кем обсуждать свою жизнь, а я… Я, конечно, не священник, я не умею убеждать, но… Однажды она сказала, что бог не разбирается в людях.

Яшка мрачно усмехнулся. Миша вопросительно взглянул на него. Бес отмахнулся:

– Ничего. Гони дальше.

– Однажды я ее все-таки уговорил сходить на исповедь. К отцу Фотию. Она пошла… По-моему, только чтобы я отвязался. Кажется, легче ей от этого не стало. Теперь я понимаю, что не должен был настаивать…

– На исповедь? К отцу Фотию? Попу вашему? – загорелся Яшка. – Веди к нему! Он что-то знает – верняк!

Миша укоризненно взглянул на Беса.

– Во-первых, отец Фотий занят. Во-вторых – тайна исповеди свята. Священник не имеет права ни при каких обстоятельствах…

– Взять бы его за жопу, как положено… – мечтательно сказал Яшка, – все бы за милую душу выложил… Ну ладно, спусти пар. Шучу.

– Мишенька, Ванда часто сюда приходила? – наступив Бесу на ногу, спросила я.

– Не очень. – Он вздохнул. Я едва удержалась от усмешки – эх, милый, и тебя тоже зацепило…

– Она заходила раз в неделю, иногда в две. Обычно вечером – посмотреть, что я сделал за день. Я даже не знал, где она работает. Ванда говорила, что она танцовщица. Но мне казалось, она художница… Она очень хорошо делала наброски. Часто даже советовала мне, как лучше. Иногда сама рисовала.

– Иконы со своим лицом? – в упор спросила я. Миша недоумевающе взглянул на меня:

– Что?

Я достала из сумочки пресловутые рисунки. Миша взял их в руки, и по выражению его лица я поняла, что они знакомы ему.

– Но это не она… Я хотел сказать, не ее лицо.

– Как?! – перепугалась я. – Что ты, Мишенька? Посмотри получше!

– Разве она вам не рассказывала про свою икону?

Я беспомощно пожала плечами. Краем глаза увидела, что Яшка поднял голову и весь подался вперед.

– Странно… – Миша снял очки, взволнованно протер их краем свитера. – Видите ли… У нее в деревне живет прабабушка, очень старая женщина. Где-то в Калужской области…

– Да-да, мы знаем…

– Мы с Вандой часто говорили про историю иконописи. Я рассказывал ей про Даниила Черного, Андрея Рублева, иконописные каноны… Она всегда очень внимательно слушала. Один раз я спросил, почему ей это так интересно. Ванда рассказала, что у ее прабабки есть икона, которой больше семисот лет. Конечно, я заинтересовался, ведь таких икон даже в музеях ничтожное количество. И, честно сказать, даже не очень поверил. Ведь если бы где-то в богом забытой деревне отыскалась икона тринадцатого века – это могло бы стать событием мирового значения! Через неделю Ванда привезла мне свои наброски с этой иконы. Я тоже заметил… э-э… сходство. Но Ванда уверяла, что срисовывала икону точь-в-точь. А если так – значит, ни о каком тринадцатом веке речи быть не могло…

– Это почему еще? – оскорбленно спросил Бес. – Ты что – международная экспертиза?

Миша захлопал короткими ресницами и стал еще больше похож на медвежонка.

– Понимаешь ли… В иконописи есть свои законы и правила. Это долго объяснять, ты можешь просто не понять сразу…

– Да уж не дурней тебя, наверно! – вскипел Яшка. – Валяй толкуй!

Вздохнув, Миша огляделся по сторонам, встал и пошел к дальнему верстаку, заваленному книгами. Вернулся с объемистым томом под мышкой и раскрыл его перед недоверчиво хмурящимся Бесом.

– Посмотри на эти лики.

Я тоже подошла. С потрепанных страниц на меня смотрели суровые темные лица святых.

– Дистрофия на выпасе, – оценил лики Яшка. – Ну и что?

– М-м… Отчасти ты прав. – Миша выпрямился. – Дело в том, что аскетичность изображения – господствующая тенденция в древнерусской иконописи. Другими словами, лики должны были быть страдающими, иссохшими, скорбными. Эта традиция передавалась из одного поколения иконописцев в другое, а каноны в иконописи были абсолютно незыблемыми. Более того, за малейшее отклонение от нормы иконописца могли навсегда отлучить от его ремесла…

– Нормы какие-то… – проворчал Бес. – Что за туфта?

Миша с готовностью принялся объяснять:

– Ну, скажем, поза святого, сложение его пальцев, поворот головы… Например, одеяние Иисуса всегда должно быть вишневым, в покрове Богородицы использовались только синие и те же вишневые тона. Иконопись, в отличие от живописи, не терпит проявления личности художника. Иконописец должен полностью отрешиться от своих желаний, забыть, что он художник, творец, и знать, что он лишь орудие бога. Еще протопоп Аввакум в шестнадцатом веке возмущался «неподобным письмом»: «Пишут Спасов образ – лицо одутловато, уста червонные, руки и мышцы толстые, и весь яко немчин учинен, лишь сабли при бедре не написано. Старые добрые изографы писали не так: лицо, и руки, и все чувства отончали, измождали от поста, труда и всякия скорби. А вы ныне подобие их изменили, пишете таковых же, каковы сами». Вот… Конечно, великие мастера не могли полностью подавить свою индивидуальность. Скажем, Феофан Грек. – Миша быстро пролистал свою книгу и ткнул перепачканным краской пальцем в мрачно глядящего на него Спаса. – Вот, пожалуйста! Стиль можно узнать из тысячи! Очень темные, насыщенные тона, преобладание темно-вишневого, коричневого, резкие белые мазки. Заметьте, фигура господа всегда крупнее всех остальных фигур, лик его грозен, суров. Феофан Грек был выдающимся новгородским мастером, можно сказать, законодателем иконописи всего четырнадцатого века. У него учились Андрей Рублев, Даниил Черный…