Александра Авророва - Шутка с ядом пополам

— Погодите, — прервал Талызин. — Пятеро учеников? Разве не четыре?

— Глупости, мне лучше знать! Я, Андрей Петренко, Марина Олеговна, Некипелов и Панин — вот вам пятеро. А баб, по-моему, было четыре. Анна Николаевна — это с которой он сейчас живет. Кристинка Дерюгина. И еще две незнакомых — Лидия Петровна и, кажется, Татьяна Ивановна. Всего десять человек — это вместе с ним, разумеется. Игорь Витальевич кивнул. Оказывается, Гуревич относит Марину не к бабам, а к ученикам. Интересно, что думал по данному поводу сам Бекетов? Его личность вызывала все большее любопытство. Жаль, что не довелось встретиться и поговорить.

— Значит, услышав тост, вы не испугались?

— Конечно, нет! Я еще не сбрендил. А знаете, теперь до меня дошло! Может, Владимир Дмитриевич решил посмеяться над бабами? Они так смешно закудахтали! А до этого сидели и молча ели друг друга злыми взглядами. Я сперва думал — нельзя было их вместе собирать, уж больно они все разные. А после тоста оказалось — все они одинаковые. Старые клуши, и больше ничего.

— Ну, Кристина Дерюгина не очень-то старая, — рискнул прокомментировать Талызин.

Женя, вздрогнув, внимательно изучил лицо собеседника. Убедившись в его бесстрастности, ответил:

— Кристинка — моя ровесница, только это не мешает ей быть клушей. Орала не меньше остальных! Я ж ей говорил — не будь дурой. Надо упражнять мозги, а не только задом крутить, тогда действительно будешь ему интересна.

— Это вам так сказал Бекетов? — осторожно осведомился Игорь Витальевич.

— Вы что, думаете, мы с ним трепались о всяких пустяках? — презрительно фыркнул Гуревич. — Мы наукой занимались, а не баб обсуждали.

Повторение грубоватого «бабы» в устах парня из несомненно интеллигентной семьи производило впечатление нарочитости. Здесь, похоже, откровенности не дождешься, следует перевести разговор на другую тему.

— Вы не знаете, Бекетов был религиозен?

— Что? Нет, не знаю. Со мной он об этом не говорил. Да и с чего бы? Я ж еврей, а он нет. Нет, мы занимались наукой.

— А скажите, Женя, последнее время Бекетов занимался наукой только с вами или с остальными своими учениками тоже?

Гуревич весело засмеялся.

— Вы это как себе представляете? По графику? С трех до четырех Некипелов, с четырех Панин, а с пяти Петренко? Учтите, Владимир Дмитриевич — он по складу ума теоретик, оборудование ему нужно постольку-поскольку. Он занимается наукой всегда, понимаете? Он бросает мысль тому, кто рядом с ним, а тот может откликнуться или нет. Если да, начинается диалог.

— И с кем, кроме вас, последнее время это происходило?

— Ну… тот же Андрей Петренко. Только сразу скажу, уровень их общения был не тот, что со мной, а гораздо ниже. Андрею ведь скоро защищаться.

— Разве это вредит науке? — удивился Талызин.

— Конечно. Диссертация — занудство. Все концы надо подчистить, все бумажки подписать. Вместо того, чтобы двигаться дальше, наводишь марафет на уже сделанное, чтобы какой-нибудь маразматик из Ученого Совета не придрался и не кинул тебе черный шар. Я Андрюху понимаю. У Бекетова много врагов, но его трогать боятся, а ученика — пожалуйста. Вот Адрюха и вылавливает всякие мелкие огрехи, а Владимир Дмитриевич ему помогает. Но настоящее творчество — оно со мной.

— А остальные? Панин, Некипелов, Лазарева?

— Панин — творческий импотент, — брезгливо бросил Гуревич. — Ему бы редактором работать, а не ученым. А ведь знаний у него — фантастическое количество, им можно только позавидовать. Куда больше знаний, чем у Бекетова. Потому что у Панина память феноменальная и усидчивость. Может, это ему и вредит? Наглотается новейших публикаций и вместо собственных мыслей подсовывает чужие. Но, знаете, Владимир Дмитриевич его почему-то ценил. Я сам видел — вечно пытался дать ему шанс, а тот шарахался. — И неожиданно резюмировал: — Я к Панину на занятия не хожу — чему он может меня научить, этот пыльный мешок?

— А к Некипелову ходите?

— А Некипелов на нашем курсе ничего не ведет. Я его не очень-то знаю, поскольку он для Бекетова — отрезанный ломоть. Владимир Дмитриевич подарил ему когда-то область исследований, вот он там и пасется. Докторскую себе нарыл, учеников берет. Владимиру Дмитриевичу, ему не жалко. Он до сих пор иногда Некипелову подбрасывает кое-какие мысли. У них очень хороший научный контакт, хотя Некипелов, конечно, далеко не гений. Безумных идей от него не дождешься, хоть сто лет жди. Его идеи гладко причесанные и сразу готовые к публикации. Ему, по-моему, ни разу не зарезали ни одной заявки на грант — что он ни подаст, от всего начальство в восторге.

— А другим режут?

— Конечно! Кто, по-вашему, сидит на распределении денег — гении? Зашоренные неудачники, с трудом разобравшиеся в официальных доктринах и совершенно не способные воспринять что-нибудь более-менее неординарное.

— И у Бекетова тоже были проблемы с грантами?

— Еще не хватало! — возмутился Женя. — Они б и рады, да не хотят перед заграницей позориться. Скрипят зубами, а карт-бланш давать приходится.

— Ясно, — вздохнул следователь. — Значит, Панин, Некипелов… А что представляет собою Лазарева?

Гуревич пожал плечами:

— Она странная тетка. Вредная, но с мозгами. Если б еще использовала мозги по назначению, было б совсем хорошо. Но чего от женщины ждать? Так что эксперимент провалился.

— Какой эксперимент? — устало осведомился Талызин. Он чем дальше, тем больше понимал раздражение Богданова против этого самоуверенного щенка. Неужто Марине иной раз удается сбить с него спесь? Страшно представить, как он должен ее за это ненавидеть!

— Марина Олеговна — единственная женщина, которую Владимир Дмитриевич взял к себе защищаться, — охотно пояснил Женя. — Но она не оправдала его надежд. Он говорит, она тратит свои мозги на ерунду. Как если б микроскопом гвозди забивали, понимаете? Пьески какие-то строчит, с троечниками нашими возится — зачем?

Он вдруг широко улыбнулся:

— А я считаю — имеет право. Ее мозги — вот как хочет, так ими и распоряжается. Главное, не дает им ржаветь. В конце концов, хорошие преподы — они ведь тоже нужны. Мы тут в интернете обсуждали, так вышло, что она — лучший препод факультета. Ее у нас знаете, как боятся? — с непонятной Талызину гордостью добавил Гуревич. — Не женщина, а зверь. Ее даже я иногда боюсь. Ей даже Бекетов на язык попасть боится. Ну, не то, чтобы боится, но опасается. Он ее уважает. Не то, что свою Анну Николаевну.

— Анну Николаевну — то есть жену?

— Да какая она ему жена? — скривился Гуревич. — Так, недоразумение. Мать его детей. Вы вот не спрашиваете, кто же его убил. Она, вот кто! Так бы и свернул ей шею! Она его ненавидела, понимаете? Его и нашу науку. Ей мало было его угробить — она еще и дело его угробить хочет. Только не на тех напала!