Леонид Матюхин - Дансон с нечистым, или Дьявольское рондо

— Всё в порядке, Марлен Евграфович. Не обращайте на него внимания.

Не знаю, откуда он взялся, но он стоял тут, он возвышался над вмиг ставшим маленьким и жалким Клещом. На крыльцо выскочили лейтенант и Серафим.

— Да, лейтенант, — чуть ли не с сочувствием заметил штатский, Распустил ты свой народ. Смотри, как самовольничать начали!.. Этого, — он показал на Клеща, — я забираю. Пойдет, куда заслужил. Замены не жди. И предупреждаю, случится ещё что подобное — заберу и тебя. Будешь отвечать как старший.

Когда мы вернулись назад, Клеща с нами уже не было. Куда он делся — не знаю. Меня же посадили за стол и положили передо мной лист удивительно плотной бумаги, на которой что-то было написано. Что именно — я не мог прочитать. Уж слишком велико было потрясение, слишком силён был страх. Только мне кажется, что текст был начертан не кириллицей и не латинским шрифтом.

В тот момент мне хотелось лишь одного — чтобы всё быстрее закончилось. Мне вложили в руку перо. И это действительно было очиненное гусиное перо, какими, очевидно, пользовались наши предки. Увы, на столе не было чернильницы. Я вопросительно посмотрел на человека в штатском. Тот поманил рукой Серафима. Старшина молча достал из-за голенища финку, взял меня за левую руку и больно воткнул остриё в безымянный палец. От неожиданности я ойкнул, а старшина тем временем, совсем как это делают медсестры в поликлинике, выдавил из пальца капельку крови и обмакнул в неё перо. После чего отошел в сторону.

Я не стал ожидать понуканий и расписался в документе ниже основного текста.

Мне показалось, что лейтенант с сожалением смотрел на меня. Документ меж тем странным образом пропал у меня из-под руки. Исчез, как его и не было. Также исчез и человек в штатском. Остались мы втроём я, лейтенант и Серафим, который задумчиво произнёс, с презрением глядя на меня:

— Все вы, интеллигенты, такие, мать вашу…

— Скоро петухи, — заметил лейтенант, — Так что ложись-ка ты, Бок, себе на бок. Валяй, досыпай.

И он кивнул в сторону спального мешка. Я понял, что самое страшное миновало. Я чувствовал это. Неимоверная усталость навалилась на меня. Глаза слипались сами собою. Я забрался в мешок и тут же отключился.

Когда я проснулся, на улице ярко светило солнце. В комнате не было никаких следов пребывания ночных гостей. Выбравшись из спального мешка, я осторожно прошёл в коридор. Все двери с правой стороны были открыты. Я по очереди заглядывал в каморки, чиркая спичками. Все комнатушки были пустыми и толстый слой пыли на полах со всей убедительностью свидетельствовал о том, что в них давно уже никто не входил. Всё это было очень странным. Я повернулся и поспешил на улицу.

— Как спалось? — донёсся до меня голос Равшана.

Он сидел на корточках над нашей походной бензиновой плиткой и вываливал на сковороду консервы.

— Ничего, — ответил я. — Только вот кошмары мучили всю ночь. А где твой мешок?

— Да мне что-то не спалось с вечера, так что я решил перебраться куда-нибудь из-под крыши и проспал всю ночь вон под тем навесом. — И он показал рукой в сторону остатков сарая.

Накануне как раз за нашим флигелем мы обнаружили небольшой заросший водорослями пруд. Когда я умывался в нём, вдруг почувствовал боль в пальце. Смыв мыло, приблизил руку к глазам — на безымянном пальце виднелся небольшой разрез. Не вытираясь, я бросился назад во флигель. Схватив рюкзак, заглянул в него. Все вещи в нём были запихнуты наспех, кое-как. А на полу под столом валялось очиненное гусиное перо…

Мы вскоре добрались до места нашего сбора.

Найти дом, в котором нам предстояло ожидать остальных, было делом несложным — в деревушке оставалось всего-то около тридцати дворов. После знакомства с хозяйкой («сам» рано утром уехал на работу в соседнее село) и традиционного деревенского угощения мы разговорились. Беседа неспешно текла до тех пор, пока я не упомянул, что накануне вечером нас в пути застала гроза, в результате чего мы были вынуждены провести ночь в развалинах. Тут хозяйка воззрилась на нас как на пришельцев с того света. Еще бы — ведь в старом «господском доме» давно уже было «нечисто».

Нам рассказали, что в течение некоторого времени после революции в доме размещалась детская колония. А в первой половине тридцатых территорию, на которой располагался дом, а также небольшой участок близлежащего леса обнесли колючей проволокой. Одновременно перекрыли и проезд мимо дома. О том, что за организация обосновалась там, можно было только гадать. Местные знали, что туда часто наезжали крытые грузовики с усиленной охраной, да что по утрам оттуда часто доносились винтовочные залпы и одиночные выстрелы. Ходили упорные слухи, что туда доставляют людей на следствие да на расстрел. Но громко об этом никто по понятным причинам не говорил и точно никто ничего не знал.

Во время оккупации в здании обосновались немецкие специальные службы. Как и прежде, там слышались выстрелы и лай собак. Вновь, как и до войны, там страдали и гибли люди.

При отступлении немцы пытались взорвать дом, но что-то не сработало, и уничтожить им удалось лишь левое крыло. Правое же вскоре после освобождения снова заняли люди в форме. Скорее всего то были представители СМЕРШа или армейской контрразведки. А после войны здесь «работали» с военнопленными, освобождёнными из немецких лагерей. В середине пятидесятых обитатели дома как-то незаметно куда-то подевались, и вскоре любопытствующие получили долгожданную возможность обследовать запретную прежде территорию. Но дом оказался совершенно пустым, и на огороженное территории ничего не выдавало существования предполагаемых скрытых массовых захоронений. Колючую проволоку вскоре растащили, а дорога как-то сама собой спрямилась и снова стала проходить в нескольких десятках метров от дома.

Бурная послереволюционная история не могла не повлиять на отношение местного населения к этим развалинам — пользовались они недоброй славой. Люди утверждали, что там и поныне творятся странные вещи. Что иногда по ночам там раздаются выстрелы, слышатся сдавленные стоны, и временами округу оглашают душераздирающие крики. А потому это проклятое место местные жители стараются обходить стариной и уж, во всяком случае, избегают его окрестностей с наступлением темноты.

Помолчав секунду, Марлен Евграфович завершил свой рассказ:

— Вот так, собственно, я и продал душу. Я понимаю, что вёл себя далеко не геройски. Но… кто бросит в меня за это камень? Кто возьмет на себя смелость утверждать, что в подобных обстоятельствах вел бы себя иначе?

— По крайней мере, не я, — успокоил его Сергей. — Вы наверняка потом много думали об этой истории. Так вот, кто же, по-вашему, были эти люди лейтенант, старшина, рядовой и штатский?