Екатерина Лесина - Улыбка золотого бога

Наверное, поэтому и разговор с сыном не доставил радости. Обычно оставалось ощущение чего-то светлого и яркого, жить хотелось с новой силой, а тут вот холодная тяжесть мобильника в кармане, холодная тяжесть мыслей в голове. Ну где ошибка? Все верно, все рассчитано, жертвы принесены.

– Как Ромочка? – Алла вышла из бокового коридора. Подслушивала? Или выжидала момент для разговора? Скорее уж второе.

– Хорошо. Вот, в школу скоро… ты случайно не знаешь, кто бы мог порекомендовать логопеда?

– Так и не скажу, но могу поспрашивать.

– Будь добра.

– Ильве, – Алла провела рукой по перилам, так, словно когтями стружку снять пыталась. – Как ты думаешь… его и вправду убили? Нет, я понимаю, что условия завещания и все такое, но ты не думала, что может получиться поиск черного кота в темной комнате?

– Притом, что кота в ней нет?

– Верно, – Алла повернулась спиной. Неудачная стрижка, надо бы сказать, чтоб парикмахера поменяла, у нее слишком короткая шея и массивный, квадратный затылок, получается не трогательно, а мужиковато. Пусть бы каре попробовала отрастить. С другой стороны – какое мое дело? Никакого. Логопеда искать надо, а не парикмахера.

– Но если не исполнить, то…

– То ты останешься ни с чем.

– И ты тоже, Ильве. Совершеннолетие Романа – далекая перспектива… он нас всех подставил.

Одежду она тоже выбирать не умеет, пиджаки-брюки, жесткая ткань, нарочито широкие плечи и зауженная талия, кто и когда решил, что это – женственно? И серо-асфальтовый унылый цвет, подчеркивающий неестественную смуглость кожи. И неестественную гладкость. Подтяжечка была, а то и не одна. Да и мне пора бы подумать, врача хорошего найти… хороший – значит, дорогой. А денег нет.

– Он нас всех подставил, – повторила Алла. – Ты что, не понимаешь, что он просто вынуждает нас искать виноватого! Выбирать!

Ну, и чего она истерит? Будто с самого начала непонятно было, чем вся эта история обернется! По-моему, так очень даже понятно. Но чтобы проверить, нужно задать вопрос:

– А мы разве уже не выбрали?

– Но ведь ситуация изменилась! И не говори, что ты не видишь!

– Вижу. Но она ведь вполне может измениться еще раз? Нет?

– Да, Ильве. Об этом и речь… мы должны помогать друг другу.

Должны. Наверное.

– Это ведь вы виноваты, – первым молчание нарушил Сергей. – Это из-за вас допросы, из-за вас не дают уехать, нарочно не дают, ждут, пока струсим, сломаемся, запросимся на волю…

– Сереженька.

– Заткнись, Соня!

И снова резкая перемена настроения, что, как заметил Иван Алексеевич, случалось часто.

– Прости, милая, мне не следовало брать тебя сюда, женщинам тут не место. Мы вернемся, нужно лишь потерпеть немного. Правда?

– Правда. – Она обняла, нежно коснулась губами его шеи, зарылась лицом в кучерявые волосы Сереженьки, должно быть, для того, чтобы слезы спрятать. – Мы обязательно вернемся и пойдем в театр. Ты ведь обещал сводить меня в театр?

– Обещал.

Беспомощный взгляд, на который нельзя отвечать, а отворачиваться – трусость. И снова тишина. В последние дни она прочно обосновалась в этой палатке, теперь одной на троих. К палатке прилагалась охрана, питание три раза в день и столь же частые допросы, которые, впрочем, выносились привычно. И если поначалу Иван Алексеевич опасался применения силы и того, что боли он точно не выдержит, то теперь успокоился. Товарищ комиссар по каким-то своим, одному ему ведомым соображениям действовал спокойно и даже вежливо.

Эпидемия, которая как будто бы пошла на спад после ограбления лагеря, вновь вернулась, о чем и было сообщено вчера спокойно, любезно и жестко – никто не покинет лагеря до окончания следствия.

– Но все же это вы, Иван Алексеевич… вы… не спорьте, не отрицайте, не оправдывайтесь, мне все равно. Мне очень плохо. Сонечка, возьми меня за руку. Спасибо. Ты прости, что я ругался, я люблю тебя, я редко это говорил, потому что дурак, но я тебя люблю. Не целуй меня, теперь нельзя, теперь опасно… просто за руку держи.

Заболел? Но он и прежде выглядел нездоровым, как и Сонечка, однако состояние не ухудшалось, и Иван Алексеевич понадеялся было, что виной всему – обстановка. И красных точек на руках нету, и жара, и озноба, за которым следовали галлюцинации… впрочем, судить о болезни Иван Алексеевич мог лишь по собственным наблюдениям, которые были скудны, да знаниям, еще более скудным. Кто знает, может, у Сергея эта зараза иначе бы проявилась.

– Я тебя простил, милая моя… за все простил… да, я знал, что ты делаешь… горький-горький чай… и утром просыпаться тяжело… и запах у тебя другой… и смотришь иначе.

Пальцы крепко сдавили широкую Сонечкину кисть.

– Ты ему не нужна, так, на вечер-другой скуку отогнать, одиночество… ты глупенькая, ты выдумала себе одну любовь вместо другой, заигралась.

– Ваши домыслы беспочвенны.

– А знаете, Иван Алексеевич, что врать умирающим нехорошо? Вы лицемер и ханжа, вы ведь прогнали ее, испугались ответственности, отговорились долгом перед женой и дочерью, хотя на самом деле думали не о них, а о себе, о том, что в Москве такая любовница не принесет вам ничего, кроме проблем.

Сонечка, прижав к губам ладошку, плакала, беззвучно и некрасиво. Отросшие волосы закрывали лицо, но длинная шейка и треугольничек кожи в расстегнутой рубашке гляделись по-детски беззащитными.

– Но это ничего, милая, мы бы справились с тобой, там, в Москве, было бы больно, но мы бы справились, потому что я тебя люблю. А теперь мы умрем… все умрем. Иван Алексеевич, подойдите ко мне.

Не стоило этого делать, но он послушно поднялся, подошел и даже присел у низкой койки.

– Смотрите, – Сергей закатал рукав. – Видите?

На белой коже четко проступали пятна, ярко-красные, мелкие и большие, но уже с почерневшими краями.

– И у Сонечки тоже… на шее, я утром заметил. И у вас найдется, если поищете. Обязательно найдется, это ваши тридцать сребреников, плата за помощь… достойная плата, я рад, что так получилось, так честнее…

Травы решеткой, склонившийся шаман, прикосновение чего-то липкого к губам, чего-то, что заставили проглотить или вдохнуть. Ужас, холодным потом стекающий по позвоночнику. Нет, это несправедливо…

Сонечка уже не плачет, дышит тяжело, трет глаза, а на шее и вправду пятно, и на левом запястье, на тыльной стороне.

– Знаете, почему комиссар нас только допрашивает? – продолжил Сергей. – Он сам родом отсюда, он знает правду, он просто тянет время, ждет, когда мы сами умрем… он в деле. А вы – старый тупица!

Сергей тряхнул головой, зарычал и, вскочив, заявил:

– Я так умирать не хочу! Я не буду… Соня, Соня!