Анна Данилова - Правда о первой ночи

История повторялась – сначала Маша ухаживала со своей матерью за беременной Евой, теперь Маше предстояло – и она уже внутренне была готова к этому – приглядывать за Валей.

– И ты молчала все это время? Ведь ты же приезжала ко мне, почему ничего не сказала? – набросилась Маша на Валентину. – А я-то, глупая, ничего и не замечала! Думаю, приехала девчонка просто так, поболтать о том о сем, чайку попить, рассказать о своих парикмахерских делах, а она, оказывается, была беременная и скрывала до тех пор, пока живот не вырос…

– Вот, – показала глазами Валя на большой живот, обтянутый джинсовым сарафаном, – теперь вырос, и мне страшно. Я живу одна и боюсь, что роды начнутся, а я не смогу даже доползти до телефона… Сны страшные снятся…

– Переезжай ко мне, – предложила Маша сразу, с маху, с лету, рассчитывая на то, что, живя с ней, Валентина расскажет о своей стамбульской жизни и о том, как согрешила с тем турком, что пишет ей теперь письма. Уж не отбила ли она этого Мюстеджепа у собственной матери? Маша просто умирала от любопытства.

– Не сейчас. Мне рожать через три месяца, а я перееду, если вы не против, через месяц. И еще, умоляю, не говорите ничего Еве. Я сама ей все напишу. Расскажу обо всем, но только после того, как рожу.

– Она извелась вся, постоянно звонит мне, спрашивает, где ты, и она бы нашла тебя, поверь, но знает же, что ты не готова встретиться с ней… Может, ты все же простишь ее? Она рассказала мне жуткую историю с убийством этого мерзавца, пусть бог меня простит, но так ему и надо было… И ты могла подумать, что это она убила их? Нет, Ева не такая, что бы ты о ней ни думала.

– А я и не думала. Просто не хотела, чтобы она оставалась в моей жизни. Вы все обманывали меня, морочили мне голову, а я живой человек… И если она хотела мне доказать, что может мне быть интересна и полезна просто как человек, то и я, в свою очередь, хочу ей доказать, что смогу прекрасно обойтись без нее, что и я чего-то стою в этой жизни и смогу сама себя содержать, что мне не нужны ее деньги… Она принципиальная, и я тоже. Родные же…

Маша прошла в квартиру и поразилась той бедности, в которой жила Валентина. Хотя так жили практически все интернатовские девчонки, которых она знала. Но, помимо бедности, они все, как одна, сталкивались и с такими проблемами, как неумение готовить, стирать, ведь в интернате они ели в столовой и никогда не стирали постельное белье…

– Она передала для тебя деньги.

– Оставь их себе, я все равно не возьму.

– А письмо от своего турка возьмешь?

Письма она брала, и лицо при этом у нее было каким-то застывшим, бледным, нерадостным. Машу так и разрывало от желания позвонить Еве и рассказать о том, что Валя беременна, что отказывается от денег, что переживает, когда получает письма от Мюстеджепа…

«…ne znaem tvoego adresa… ya priedu k tebe…»

Валентина поднесла письмо к лицу и поцеловала его. Слезы покатились по щекам. Она вздохнула. Мюстеджеп. Только из этих редких писем она и черпала силы. Беременность изводила ее. Деньги кончались, все рушилось при мысли, что у нее появится ребенок, к которому она совсем не готова… Она молода, и у нее ничего нет. Кроме долгов. Что она наделала? Как она могла пойти с этим офицером?! Ему-то хорошо, он живет себе спокойно, даже не представляя, что она носит под сердцем его ребенка… Если бы не эта беременность, она бы вернулась к Мюстеджепу. А так? Куда она со своим стыдом, со своим животом? Хорошо, что Маша есть, что она все знает и не задает лишних вопросов… Хотя видно, что она сгорает от любопытства – от кого этот ребенок, не от турка ли? Смешная. Питается чужими жизнями, тайнами, проблемами…

На обратной стороне письма, как всегда, номера телефонов Мюстеджепа, Евы, Наима и даже Айтен! Сколько раз она мысленно представляла себе, что звонит им – всем по очереди… И что она им скажет? Ребята, вы уж извините меня, но я шлюха, залетела от офицера… Я люблю Мюстеджепа, но рожаю от случайного мужика…

У меня родилась девочка. Без имени. Без матери. Без отца. Сирота. Я даже не кормила ее. Лежала на кровати, приходя в себя после родов и пряча лицо в подушку, чтобы меня не прожгли своими осуждающими взглядами соседки по палате. Что я могла дать ей, моей девочке? Жидкое молоко, потому что у меня в грудях вместо жирного молока от недоедания плескалась вода? Жалкие самодельные подгузники и место у стены на продавленном диване вместо кроватки? Сколько нормальных женщин, устроенных в этой сумасшедшей жизни, не могут родить ребенка, но по природе своей уже давно готовы к материнству? Пусть одна из них возьмет тебя к себе… Малышка моя, прости меня…

Живот мой опал. Вместо него образовалась глубокая впадина. Груди распухли и болели. Я сильно похудела, лицо мое выглядело осунувшимся, больным. Оставив ребенка в роддоме, я собиралась отправиться в Москву, на заработки…

– Дунаева? На выписку…

Молодая женщина, акушерка, принимавшая у меня роды, остановилась возле моей кровати и посмотрела на меня, к моему удивлению, не с осуждением, а с сочувствием:

– Валя, ты не передумала?

– Нет, – прошептала я, глотая слезы.

– Жаль, – она поджала губы. – И все равно хорошо, что ты рожала, а не сделала аборт, честное слово. Может, тебе повезет, жизнь твоя сложится, и ты родишь еще детей? Ты, слава богу, здорова…

Она ушла, в палату вошла санитарка, новенькая, с синим полотняным мешком, и протянула его мне:

– Вот ваши вещи, мамаша. За вами уже приехали?

– Да, – я закашлялась, в горле моем пересохло. – Приехали…

«Askim, moya lubov…» – «Ашкым, моя любовь…» Не знаю когда, но мы с тобой, Мюстеджеп, еще увидимся…

Я быстро, под тяжелыми взглядами еще троих рожениц, поднялась и принялась одеваться. Одежда висела на мне мешком. Меня качало от слабости. Мысль о том, что мне предстоит сейчас возвращаться в свою выстуженную квартиру, приводила меня в ужас. Как хорошо, что, кроме мамы Маши, никто не знает о том, где я… Даже Миша.

Крыльцо роддома занесло снегом. Я стояла и вдыхала в себя свежий морозный воздух. Вокруг не было ни души. Даже прохожие словно обходили этот переулок, расположенный в сердце старого города, чтобы не встретиться со мной взглядами. Вместо ставшей уже привычной тяжести моего тела я чувствовала себя легкой настолько, что даже боялась спуститься с крыльца, боялась поскользнуться и слететь вниз, на присыпанный голубым снегом тротуар… Пустота была не только в теле, но и в душе, в голове. И только глаза были по-прежнему влажны от слез. Моя маленькая дочка осталась там, за дверями, в казенной кроватке и со следами казенного засохшего молока на губах. Точнее, нет, молоко-то было не казенное, это было сцеженное молоко нормальных здоровых рожениц, с радостью и открытым сердцем родивших своих детей и теперь с нетерпением дожидавшихся выписки.