Николай Оганесов - Играем в «Спринт»

— Ну а как он с приемщиком стеклотары, — напомнил Логвинов. — Отказался?

— Ага. — Нестеренко с сожалением посмотрел на окурок. — Наотрез. Не ожидал я от него. Такого страху напустил, что я и сам напугался. Ты, говорит, как хочешь, а я пас.

— Как думаете, почему он не принял ваше предложение?

— А чего тут думать? В штаны он, извините за выражение, наложил после того случая с магом. Я, говорит, Толик, больше в эти дела встревать не хочу, у меня, говорит, биография чистая должна быть…

Ничего больше Нестеренко об Игоре не сообщил. Не знаю, помогла ли мне характеристика, которую он дал своему бывшему дружку. Пожалуй, да.

Все, что рассказал Нестеренко, можно свести к одной фразе: Игорь — человек осторожный; и, возвращаясь к признанию Красильникова о совершенном преступлении, я лишний раз убедился, что с его стороны признание — совсем неглупый, а возможно, и единственно правильный ход. Во-первых, доказательства его вины слишком серьезны, чтобы пренебрегать ими, а во-вторых, как шахматист, сознательно идущий на жертву фигуры, он пошел на это из стратегических соображений — признался в малом, чтобы скрыть большое. Правильность такого вывода косвенно подтверждало и то, что с его признанием наша работа усложнилась. «Легенда» о неосторожно совершенном убийстве была настолько складной, глубоко продуманной, что, явив нам будто бы четкую картину происшедшего, не приблизила к истине ни на шаг.

— Я виноват, — «изливал душу» Красильников. — Мне ужасно неприятно, что все так получилось, но, гражданин следователь, войдите в мое положение: мы с Жорой много выпили, что называется, до чертиков, поневоле потеряешь контроль над собой, не только про газ, но и как зовут не вспомнишь.

— Ближе к делу, Красильников, — попросил я, — ближе к делу.

Это был период, когда мне уже удавалось отсеивать из его речей крупицы правды. Не всегда, но удавалось. «Потеря контроля над собой» явно относилась к области фантастики.

— Значит, как было, — ни капли не смутившись, продолжал он. — Волонтир позвал меня к себе. Я пришел с бутылкой водки, у него тоже была бутылка «Экстры». Сидели выпивали. Потом вижу, он уже буквально с ног валится, из-за стола подняться не может. Дотащил я его до дивана, уложил и сам собрался уходить, да черт дернул — захотелось чаю попить: выпью, думаю, тут чашечку, чтобы дома жену не будить. Подошел к плите, открыл конфорку, а спичек под рукой не оказалось — ведь некурящий. Нашел в комнате коробок. Вернулся к плите, открыл другую конфорку — про ту, первую, видно, забыл начисто, — чиркнул спичкой, она не зажглась, сера отлетела. Я в коробок, а он пустой, в нем всего одна спичка и была. Ну, разозлился я, опять по комнате стал искать. Не нашел. Смотрю на часы, а на них уже два часа ночи. Пора, думаю, домой бежать. Ну и побежал, а про газ-то и забыл. Что значит выпивший! Такое только спьяну могло случиться. И ведь не пил никогда водки этой проклятой в таких количествах. Шутка ли — больше бутылки в себя влил. У кого мозги не затуманятся…

Он продолжал в том же духе и, если бы я не остановил, пожалуй, перешел бы на актуальную тему о вреде алкоголя.

— Коробок куда дели?

Я понимал, что пустой коробок тоже миф, но интересно было, как он выкрутится. Я, что называется, накапливал опыт общения.

— Затерялся где-то, — бойко ответил Красильников. — Может, даже захватил с собой, а по дороге выбросил.

Его самообладанию можно было позавидовать.

— В доме Георгия Васильевича, на полке, в метре от газовой плиты, мы обнаружили около четырех десятков коробок спичек, — сказал я, собственно, уже не сомневаясь, какой услышу ответ.

— Чужой дом, как и чужая семья, — потемки, — ответствовал Красильников. — Трезвый я бы тоже нашел. Да и чай, если б был трезвый, вряд ли стал разогревать.

Довод сколь простой, столь и лишенный намека на правду: спички лежали на виду, их невозможно было не заметить. Честное слово, по мне, лучше бы он продолжал отпираться.

— Куда вы дели пустую бутылку от «Пшеничной», которую принесли с собой?

— Это уже когда выпили? — уточнил Игорь. — Отнес домой. Думал, может понадобиться в хозяйстве. Она литровая, удобно подсолнечное масло держать.

— А бутылку из-под «Экстры»? Ведь обе пустые бутылки вы унесли с собой.

— А зачем их оставлять?

— Отвечайте на вопрос: куда вы ее дели?

— Вы же сами показывали снимки, на них все видно — бросил в пустующий дом, в окно.

— Зачем?

— А черт его знает, — простодушно улыбнулся он: мол, судите меня, виноват, но такой уж я бестолковый человек. — Знал бы, что так обернется, конечно, оставил бы на столе. Прихватил случайно, с каждым может случиться…

Сделав сноску на скудность материалов, которыми я располагал в то время, можно понять двойственность моего положения: я чувствовал, что в объяснениях Красильникова нет ни слова правды, но доказать этого не мог. Еще не мог: на любой вопрос был готов заранее продуманный, тщательно взвешенный ответ. Да, следует признать, что в те дни у меня было слишком мало фактов, и с этим приходилось считаться.

— Следы пальцев на ручках плиты вы тоже случайно стерли? — спросил я. — Или холодно было, и надели перчатки?

Он посмотрел на меня с укоризной, будто упрекая в неуместном в данной ситуации легкомыслии.

— А это уж вам лучше знать — вы специалисты, вам и карты в руки.

— Но ведь вы брались за ручки?

— Брался… — Он изобразил глубокую задумчивость. — Ума не приложу… Смазались, наверно?

— Да нет, не смазались. На пластмассе отпечатался рисунок ткани, следы которой были уничтожены.

— А вы не ошиблись? Может быть, отпечатки есть, а вы не заметили…

— Нет отпечатков. — Я намеренно давал ему выговориться.

Он сделал недоумевающие глаза:

— Ну, не знаю, не знаю…

Странно, что не добавил ставшее привычным: «Ну, стер следы — пьян был, с каждым может случиться».

Я прекрасно понимал, что следы пальцев стер не кто иной, как Красильников. Понимал и то, что сейчас он страшно жалеет об этом, ведь отсутствие отпечатков подтверждало первоначальную версию, которую он приготовил заранее, зато явно противоречило второй. Теперь, когда собранные нами улики вынудили его признаться, что у Волонтира он был, что брался за ручки газовой плиты, эта деталь работала против него.

Красильникова увели в камеру, а я сидел и, признаться, чувствовал себя растерянным. Слабость моего подследственного была очевидной, только вот ясности это не прибавило, а мне нужна была ясность.

Примерно то же ощущение возникло у меня часом позже, когда стали известны результаты эксгумации трупа Щетинниковой. Не стану говорить, какие мысли роились в моей голове накануне, но заключение о том, что Нина Ивановна умерла от приступа стенокардии, свидетельствовало, что ее смерть не имела отношения к делу, во всяком случае, прямого.