Дик Фрэнсис - Банкир

Я кубарем скатился в солому и попытался прикрыть голову от смертельных копыт, инстинктивно защищая лицо и живот... и предоставив позвоночник и почки их судьбе. Следующий сокрушительный удар пришелся по лопатке и сотряс, как молот, каждую кость, и я почувствовал, что где-то внутри зарождается крик, истошный вопль — помилуйте, спасите, прекратите избиение, избавьте от ужаса...

Его мания отчего бы то ни было становилась все хуже, и наконец он хрипло завизжал он, а не я. Звук заполонил мои уши, отразился от стен, оглушающий, бьющий по нервам дьявольский рев. Он как-то попал копытом в середину моего скрюченного тела и споткнулся о меня, и я увидел, как он аркой навис надо мной, сухожилия натянуты, как струны; он тоже мучился, ярость богов клокотала в его напряженном горле; вот передние ноги взлетели ввысь, и он ударил по потолку.

Это смерть, понял я. Он сокрушит меня, он меня раздавит. Еще секунду буду я видеть и чувствовать... и одно из его копыт попадет мне в голову, и мне конец... мне конец...

Прежде чем я успел додумать, его передние ноги обрушились вниз, так что копыто задело мои волосы, и вновь, с запредельной яростью, он неистово взвился на дыбы, его голова взметнулась как молния, ударившая обратно в небо, череп, словно таран, врезался в потолок. Все строение сотряслось от толчка, а конь с оборвавшимся криком рухнул, точно колоссальная глыба, поперек моих ног, тело его сотрясла судорога, мускулы задергались тугими толчками, а воздух звенел, затихая, отголоском конца.

Он издыхал поэтапно, сознание уже пропало, а тело еще сопротивлялось, мозг уже умер, а нервные сигналы еще проходили по конвульсивно сокращающимся мышцам, беспорядочно вспучивались там и сям желудок и кишки, а голова уже лежала неподвижно на соломе.

Прошла вечность, пока это кончилось. Потом тяжкое тело обмякло, все системы организма истощились и навеки застыли в молчании, похоронив меня под собой.

Облегчение от мысли, что он умер, а я остался жив, продолжалось довольно долго, но затем, как всегда случается с человеческой натурой, простая благодарность за существование переросла в досаду, что обстоятельства не сложились получше. Он упал хребтом на меня, его туша лежала поперек моих ног, придавив колени, и выбраться из-под него оказалось невозможно.

Левая лодыжка, по ощущениям сломанная, пронзительно протестовала против всякой попытки двинуться. Я не мог поднять руку по той же причине. Острая боль в груди превращала каждый вздох в мучение и кашель в пытку; и только одно вышло удачно, если так можно выразиться: я лежал на спине, а не лицом в солому.

Время тянулось долго, время текло медленно. Под придавившей меня тяжестью ноги постепенно полностью онемели, и вся боль целиком сосредоточилась в левой руке, которая казалась размозженной вдребезги, однако я смутно различал ее, лежащую рядом; обычного вида рука, из-под рукава темного свитера слегка виднеется белая манжета, кисть с аккуратными ногтями, золотые часы на запястье.

Физический дискомфорт на время перестал занимать мои мысли, но в результате в голову полезли воспоминания и вопросы, и среди них самый важный и самый безотлагательный: что будет делать Кальдер, когда вернется и обнаружит, что я жив.

Он этого не ожидает. В самом деле, нельзя же ожидать, что кто-нибудь может выжить, будучи заперт со взбесившейся лошадью. Фактически я оказался баловнем судьбы.

Я припомнил, как Кальдер угостил коня яблоком, пока я боролся с падающими стенами, пытаясь подняться. Дал яблоко таким привычным жестом и потрепал коня по шее.

Я припомнил, как Кальдер говорил в мое первое посещение, что дает лошадям лекарства в яблоках с удаленной сердцевиной. Но на сей раз там было не лекарство, а что-то совсем другое, на этот раз снадобье вызвало безумие, превратило обыкновенного подкованного коня в машину для убийства.

Что он сказал, когда увидел, что я пришел в чувство? Эти странные слова: «Я думал, ты отключился... Я думал, ты не узнаешь...» И потом еще:

«Хотел бы я стукнуть тебя посильнее, но, похоже, хватит и этого».

А еще он сказал, что сожалеет и лучше бы я не приходил... Ему не требовалось, чтобы я сознавал, как лошадь убивает меня. Ему совершенно не требовалось, чтобы я видел, и слышал, и страдал перед смертью. Но все-таки, когда он увидел, что я пришел в себя, это его не остановило и он дал коню яблоко, хотя знал теперь, что я буду видеть, буду слышать... буду страдать.

Жеребец не выполнил задачу. Когда Кальдер вернется, ему предстоит восполнить упущенное. Ясно, как день.

При этой мысли я вновь попытался высвободить ноги, хотя вряд ли это особенно помогло бы, даже если бы получилось. Но это было лишь повторением прежней пытки, поскольку нечувствительность оказалась временной. Я печально констатировал, что выволакивать сломанную ногу из-под дохлой лошади — развлечение отнюдь не приятное и фактически, учитывая состояние прочих частей тела, неосуществимое.

Я прежде никогда не ломал костей, даже катаясь на горных лыжах. Я никогда не получал ушибов, кроме быстропроходящих детских синяков. Никогда не лежал в больнице, никогда не попадал на операционный стол, никогда не засыпал под анестезией. Все тридцать четыре года я был совершенно здоров и, не считая ветрянки и тому подобного, ничем не болел. У меня даже зубы никогда не болели.

Я никак не был подготовлен к стремительному натиску такой боли, я не был уверен вообще, смогу ли ее перенести. Я знал одно: когда я пытаюсь освободить лодыжку, протестует все тело, до того, что из глаз брызжут настоящие слезы; и не имеет значения моя теоретическая решимость, все равно никакая сила не заставит меня продолжать. Я подумал: а может, я трус? Даже если так, меня это не заботило. Я лежал, постепенно коченея, мне становилось все холодней, все хуже, и я уже начал завидовать лошади, которая не испытывала ничего.

Где-то вверху начали светлеть очертания окна, знаменуя приближение нового дня. Суббота, второе июня. Кальдер вернется и закончит начатое, и самый мудрый патологоанатом не сможет поклясться, что последний удар был нанесен через несколько часов после первого. Кальдер будет растерянно бормотать: «Но я и не предполагал, что Тим приедет ко мне... Я был в Лондоне, на телевидении... Я понятия не имею, как он закрылся в стойле... только это очень просто сделать, если быть неосторожным, понимаете... Я понятия не имею, почему конь на него набросился, это совершенно мирная кляча, сами убедитесь... такой ужасный несчастный случай, я совершенно разбит... страшно расстроен...» — и все посмотрят на лошадь, из которой кровообращение должно было вымыть затуманившее сознание снадобье, и решат, что я поступил, мягко говоря, неразумно, и мне не повезло. Что ж, очень жаль!