Райдо Витич - О чем поет ночная птица

— Любопытство. С годами худшие качества усиливаются. Грешен, хотел посмотреть в твои глаза и понять, зачем ты это сделал, — качнул фотографией. — Тебя не мучил ее призрак? Мой фантом? Совесть тебе известна лишь по определению или по сути?… Впрочем, о чем я? С кем? — усмехнулся презрительно. Встал и двинулся к выходу. — Ладно, пора мне…

— Фамилия Талманов, тебе что-нибудь говорит?

Был такой чиновник в Ичкерии, не малый вес имел, экономист хренов! По его дорожкам боеприпасы и техника Дудаеву досталась, по его каналам прикрытие "Свободе Чечни" обеспечивалось, говорят даже, самой Москвой. И с прибалтийским тандемом Дудаев крепко сошелся — тоже бонус Талманова. Как пострел — везде успел, и как проститутка, всем дал и всех подставил. Рождаются же такие.

Арслан заметил, как застыло лицо Руслана и отвернулся, сказал тише, спокойнее:

— Он исчез в декабре девяносто четвертого. Никто не знал — куда. Был и нет, как тысячи других бесследно канувших на моей Родине.

— Нормальное дело: проститутки всегда плохо кончают.

Дага кивнул и покосился на «друга».

— Кому-то очень нужна была война в Чечне и он ее организовал, а дальше стал не нужен.

— Меня меньше всего интересуют судьбы продажных политиков.

— А судьбы тех, кто до сих пор не ответил за содеянное? Кто, сколько, когда, кому и за что, вся документация, включая стенографию тайных разговоров и закулисных игр — все и на всех — лежит в ячейке одного западного банка и как бомба, ждет своего часа. Я не хочу третье чеченской, не хочу войны в принципе по любому поводу в любой стране. У нас земля кровью пропитана — вашей, нашей. Не дело, Рус. А эти документы помогут предотвратить любой конфликт, любую эскалацию притормозить и развеять. Это ключ ко многим замкам. И он находится у Лилии. Она младшая дочь Талманова и обладала феноменальной памятью. Природа всегда смеется над людьми, отбирая одно и давая взамен другое, то что не просили. Лилия была странной, ранимой и… странной. Видно поэтому Талманов доверил ей шифр от ячейки. Он знал — с ее памятью легко запомнить страницу с логарифмами, а что там двадцатизначный код? К тому же никто не подумает, что он мог довериться наивной дурочке, ребенку.

— Но он доверился, — развернулся обратно Рус, не скрывая интереса. Тема была слишком животрепещущей, слишком близкой ему, чтобы уйти не узнав подробности.

— Они были близки, как никто в семье. Она была его подобием, почти полным отображением в некоторых аспектах. Сама себе на уме, расчетлива, умна, а внешне — дурочка, наивное дитя, откровенное, улыбчивое, милое. Я попался, я был сражен ее трогательной беззащитностью, искренностью. Я не знал, что ее отец уже находится у дяди. Он первый понял, что Талманов играет уже против всех, только за себя и на себя. Я не касался политики, боясь ее грязи и, многого не знал, слишком многого. Потом пришлось.

— Что? — присел на края кресла Руслан.

— Хочешь исповеди? Я знал, что ты захочешь ее и, был готов откровенно рассказать тебе все. Я молчал много лет, Рус, не мог говорить на эту тему и понял как-то резко, в один день — молчание жжет меня, оно отравляет жизнь. Стоит открыть накопившееся и оно канет, развеется. Как пыль в саду оседает в землю после дождя и обновляет деревья, словно вновь рождает их, так и с людьми. Стоит рассказать кому-нибудь о сокровенном, скрытом даже от себя — становится легче, ты словно вновь рождаешься, скидываешь довлеющий над тобой груз. Но кому сказать? Кто поймет?… Ты, — посмотрел ему в глаза. Рус чуть растерялся, неожиданно для себя в эту минуту он чувствовал сродство с Арсланом и даже нечто близкое к прощению его.

"Хитер!" — подстегнул себя, чтобы избавиться от наваждения. Нет Арслану прошения, нет и быть не может.

— Я любил ее, — прошептал тот.

Червячок сомнения и возмущения Зеленина исчез. Он поверил сразу и безоговорочно, потому что не слова слушал — глаза его видел. Сыграть и сказать что угодно можно, но боль и тоску, напополам с обидой и ненавистью не сыграешь, и нужно очень сильно «ударить» человека, чтобы он испытал подобное, чтобы несмотря на канувшую бездну времени продолжать чувствовать столь же остро, как будто было все вчера.

— Ты ненавидишь меня и прав. Я достоин ненависти за свою слабость. Я не смог убить ее, пытался и не смог. Ты оказался сильнее меня, — признал нехотя.

— Я не любил.

— Не в том суть, Рус — она была «своей» для тебя и ты многое перешагнул и сломал, чтобы сделать тот выстрел. Я же даже руку поднять на нее не мог. В какой-то миг четко осознал, что вовсе могу простить ее, и понял — это конец, если так случится — меня не будет. Кончится Арслан. И отрезал путь назад всем — отдал ее своим. А там была одна дорога — оправданная, как шприц с ядом для больного раком — смерть.

— "Всем" — это кому?

— Себе и дяде.

Руслан моргнул и достал сигареты: дядя. Дагаев-старший, князек гребанный, зверь. Вот уж кто по уши в крови, так это он. Вот бы кого Зеленин застрелил не дрогнув, не раздумывая — его. Но того уже упокоили без него, во вторую чеченскую.

"Яблоко от яблоньки", — напомнил себе, затягиваясь горьковатым дымом.

— Что ж, жалоби меня дальше, авось получится, — протянул равнодушно. А что внутри волки воют — ерунда. Переживет он их «ассамблею».

— Зря ты ершишься, Рус. Я мог бы обратиться к любому специалисту, но вышел на тебя, именно на тебя. Почему? Потому что уверен, тебе, как и мне важно к кому попадут документы.

— Хочешь сказать — кто и сколько за них заплатит? Огорчу, компромат такого рода чреват не зеленью, а кровью.

— Вот видишь, ты это понимаешь, а другие… Люди слишком алчны, чтобы доверять им серьезное.

— Ну, да, могут пожадничать и откусить у тебя половину, когда поймут, что нашли для тебя. Ты встанешь в позу, они начнут шантажировать, ты пустишь в ход пехоту, они быков, начнется заварушка и третья чеченская или «абхазская», "афганская", за "мир и дружбу" или право креститься тремя перстами, а не двумя, замаячит на горизонте спокойной жизни ничего не подозревающего обывателя. Все, как всегда. Только я тут не причем? Я давно гражданский человек, тихий, неприметный сторож коньяка в супермаркете. И в грязь ваших разборок я не полезу. Это война ваших амбиций…

— Война внешняя лишь отражение войны внутренней, Рус, той, что идет в человеке от рождения до погребения.

— На этой ноте можно и расстаться.

— Ты не понял, эти документы взорвут стабильность.

— Если я их вам найду. Но я не найду, — качнул головой: Пусть они сгниют в своей ячейке, так будет лучше для всех.

— Найдут другие.

— Кто-то кроме тебя рыщет в поле по их душу?

— О них знают уже трое.

— Меня можешь не брать в расчет. Себя — по желанию. Кто еще?

— Она.

Зеленин вздохнул: