Станислав Родионов - Задание

— Людмила Николаевна, вы не знаете своего сына.

— Неужели вы знаете его лучше меня? — удивилась она, видимо, наглости Петельникова.

— Хотите, чтобы он ушел в науку… От кого? От друзей, от борьбы, от тяжелой работы?.. Истинный мужчина от всего этого не уходит.

— Я не к безделью его толкаю, а к интересной работе.

— Да он борец! Наукой может заниматься почти каждый, диссертацию может накропать любой грамотный человек… А бойцовская натура — редкость. Нам не диссертаций не хватает, а борцов!

— А мне сына не хватает! Я хочу, чтобы он не пропадал по ночам, неделями, бывал спокоен, не приходил в синяках, ел человеческие обеды… Я хочу, чтобы он жил нормальной жизнью. Что предосудительного в моем желании?

Ее лицо, казавшееся ему голубоватым, порозовело. И Петельников торопливо, в пылу этого разговора, подумал о странностях прекрасного. Леденцов очень походил на красивую мать. Но у сына всего было чуть-чуть больше: волосы рыжее, кожа белесее, нос длиннее, брови незаметнее. Уж не говоря про яркие, клоунские пиджаки и шутовскую речь.

— А кто будет колотиться здесь? — спросил Петельников.

— Вы.

— Так, а вы с Борей станете по утрам пить кофей, — едко согласился он, втягиваясь в запретный для себя спор.

— Вы же любите эту работу…

— И пусть я прихожу в синяках и не ем обедов. Меня вам не жалко. Я же не родной, я — пусть!

— Да, не жалко. Если бы не вы, Боря давно бы бросил милицию.

— Допустим. И пошел бы бродить с геологами, плавать с моряками, лазить в горы или опускаться на дно морское. Он натура клокочущая.

— Тогда пожалейте меня как мать! — Людмила Николаевна сердито тряхнула головой, чтобы удержать слабодушные слезы.

Волосы упали на плечи с песочным шорохом. Она их не поправила — молча отвернула взгляд от капитана, борясь с этими незваными слезами. Молчал и Петельников, ударенный запрещенным приемом. Жалость… Он посажен в этот кабинет не для жалости, а для справедливости. Знает ли эта интеллигентная и красивая женщина, доктор биологических наук, что на другом конце жалости частенько гнездится несправедливость? Было бы время и другой тон разговора, он бы это доказал; он засыпал бы ее примерами из практики уголовного розыска, когда жалость к одному оборачивалась предательством другого. И кого она зовет пожалеть — Леденцова? Нет — ее, мать.

Петельников опять встал и бессмысленно прошелся по кабинету. Его глаза избегали слабеющего лица женщины — смотрели в окно, на проспект. Августовский ветерок откуда-то принес первые желтые листья и повесил на кусты акаций, как медали.

— Он имеет награду, грамоты, ценные подарки, Людмила Николаевна.

— Кто?

— Ваш сын.

— За что?

— Неужели не показывал?

— Нет.

Петельников не верил: сын не делится с матерью своими заслугами? Стесняется хорошего? Не гордится героизмом?

— Настолько вы не любите его работу? — ужаснулся он.

И, бросив окно, подошел к Леденцовой и посмотрел ей в глаза своим жестким взглядом, которого боялась шпана и уважали коллеги. Но взгляда не вышло, он как-то обессилел и потух: перед ним сидела не ученая и не волевая женщина… Сидела мать с бледным невыспавшимся лицом, стянутым вечной заботой о детях, и потому похожая на всех матерей мира.

— Я сварю кофе, — тихо решил Петельников.

И пока он ходил за водой, включал чайник, засыпал порошок, ставил чашки, клал в вазочку сахар и разливал кофе, она пусто смотрела на букетик ноготков. Чашку взяла безвольно, как больная, подчинившись его приказу. И, только отпив половину, негромко заговорила:

— У каждой матери есть мечта, Вадим Александрович. Со школьных лет я видела Борю ученым, в окружении порядочных людей…

— Вам не нравятся его товарищи? — удивился Петельников.

— Кроме вас, никого не знаю, но такая работа, видимо…

— Я про них расскажу, — перебил он, как бы защищая ее от ее же обывательского суждения. — Брали мы как-то Петьку-охотника — бандита и браконьера. Он выскочил из-за дерева с двухстволкой и скомандовал оперативнику: «Ложись, застрелю!» Думаете, оперативник лег?

— А что же ему делать?

— Кубарем покатился под ноги Петьке. У того в глазах зарябило, и первый выстрел промазал, а второй уже не успел.

— Храбрый ваш оперативник, — вяло согласилась она.

То ли они уже перекипели, то ли кофе успокаивало, но разговор пошел спокойный. Впрочем, говорил лишь он, изредка перебиваемый тусклыми вопросами.

— В позапрошлом году пошли грабежи таксистов. Тогда пришлось нашим ребятам заделаться водителями такси. И вот в полночь в одну из машин садятся двое и просят отвезти за город. Только выехали на шоссе, как оперативнику упирается в затылок дуло обреза. Что делать?

— Кричать, — подсказала она.

— Кричать… Оперативник бросает машину в кювет и переворачивается. Результат: оба преступника связаны.

— Как же он сам не пострадал?

— Держался за руль, ждал удара. Или вот еще случай… Шел наш сотрудник ночью и видит, как трое бьют одного. Ни секунды не думал, правда, и самому досталось. Это я вам рассказываю про крупные поступки. А всякая мелочишка?

— Какая мелочишка?

— Например, оперативник простоял двое суток зимой на крыше дома — надо. Или: пришла старушка, ключи забыла, дверь захлопнула и газ включен. Наш сотрудник по стене, по балконам влез на четвертый этаж…

Людмила Николаевна слушала оцепенело. И тогда Петельников догадался, что все делает наоборот — запугивает уже запуганную женщину. В каждом рассказанном случае сотруднику уголовного розыска грозила смерть или увечье. Но Петельников сжал губы. Перед ним была не просто мать, а мать его товарища по трудной мужской работе.

— Людмила Николаевна, я вас немножко обманул…

— Этих историй не было?

— Были, но не с разными сотрудниками, а с одним.

— С кем? — спросила она, уже догадавшись.

— Да с вашим сыном. Им надо гордиться.

И, поправ все законы конспирации, он рассказал про новое, педагогическое задание. Людмила Николаевна слушала уже с интересом. К ней на глазах возвращалась красота, осанка ученой дамы и голубоватый отсвет белой кожи.

Но после второй чашки кофе она печально сказала:

— У меня к вам нижайшая просьба: не посылайте Борю на опасные задания…

Проснулся Леденцов в невыразимом состоянии…

В голове постукивала какая-то деревянная колотушка. Саднило битое лицо. Все еще подташнивало. Хотелось пить так, что язык, казалось, высох. И еще было плохо не от болей и тошнот, а вообще, ни от чего — худо, и все. Жизнь, с ее людьми и делами, стала немила. Одно утешение: мать не видит его вставшего, воспрявшего.

Но сильнее, чем занемогший организм, Леденцова удивило чувство вины. Откуда оно? Вроде бы все сделал правильно и никого не обидел… Почему же на душе скребут кошки, словно подстроил какую-то пакость? Неужели алкоголики страдают так ежедневно?