Станислав Родионов - Задание

— Мама, а ведь ты ее пожалела! — обрадовался Леденцов, припустив вдогонку.

Но он не догнал.

День был испорчен, сразу рассыпавшись на ненужные часы и минуты. Людмила Николаевна, считая себя виновной, сидела в своей комнате тихо как мышь; она даже праздничный стол не убрала, будто надеялась на Иринино возвращение.

Леденцов слонялся по квартире, не находя себе места…

Полистал педагогические книги, показавшиеся теперь ненужными. На секунду врубил магнитофон, но сегодня тяжелый рок прямо-таки ударил по голове своим бесчувственным металлом. Не снимая одежды и не соблюдая дыхания, вяло повыжимал гантели. Схватил кусок торта со стола и съел на кухне, запив водой из-под крана. Трижды крутанул телевизионные программы, нарвавшись на беседу одного человека, диалог двух и дискуссию многих…

Невезуха во всем. Потому что рыжий. А ведь есть страны — не Англия ли? — где рыжих чтут. Все они состоят в одном клубе, им предоставляют работу, везде пропускают без очереди, девушки их любят… Где-то есть остров, на котором рыжих в знак уважения хоронят не в земле, а стоймя в баобабах. С другой стороны, баобабы у нас не растут, да и помирать еще рановато. Она, эта Ирка, дурная, как баобаб. Опять может озвереть и взобраться на свой чердачный сундук.

Леденцов набросил куртку и тихонько выскользнул за дверь. Росшая тревога повела на остановку такси; она, росшая тревога, поторопила водителя, намекая, что решается чья-то судьба…

Он нажал звонок. Не отзывались долго, до нетерпеливого желания утопить обглоданную кнопку намертво. И когда дверь вздрогнула от сброшенного крюка, он почему-то ожидал увидеть мамашу. Но открыла Ирка. Леденцов немо разглядывал ее, будто не виделись годы. Она тоже молчала.

От ирокезки не осталось и следа. Простенький халат, застегнутый на одну пуговицу, тоже обглоданную, как и кнопка звонка. Стоптанные тапки, походившие на лохматые галоши. Спутанные волосы. Ни краски, ни пудры. Лицо спокойно, даже равнодушно.

— Выйди, — попросил Леденцов.

Она закрыла за собой дверь, прижавшись к ней спиной.

— Ир, зря ты на маму обиделась…

— Я не обиделась.

— Почему же ушла?

Она завертела единственную пуговицу с такой скоростью, что Леденцов стал ждать, когда та отскочит.

— Боря, ты хочешь на мне жениться?

— Мы же все решили.

— А почему хочешь жениться?

— Странный вопрос.

— Не отвечай, я знаю почему.

— Почему же?

— Тебе капитан приказал.

— Сама придумала или всем Шатром? — зло спросил Леденцов.

— А что особенного? — деланно удивилась Ирка. — Если вы жизнью рискуете по приказу, то жениться вам раз плюнуть.

— Да Петельников про мою женитьбу еще и не знает!

Леденцов вцепился в ее пуговицу, которая болталась уже на двух ниточках, и в сердцах оторвал. Ирка вздохнула и глянула на него, как мать на неразумное дите.

— Боря, ты меня за чурку держишь. Дура, без образования, тусуюсь с фанатами-шпанятами… Дура, точно. Только женщина сердцем думает, а не большими полушариями. Может, капитан и не приказывал, но женишься ты на мне, Боря, по расчету.

— Ага! Приданое в сундуке, пятикомнатная квартира, автомобиль с дачей и папа в министерстве!

Для убедительности Леденцов ткнул кулаком в жидкую обшарпанную дверь. Он почти кричал, распаляя себя, чтобы заглушить ее слова, которые нащупывали правду. Ирка скрестила на животе руки, придерживая половинки халата. Снисходительная улыбка, чуть заметная и оттого казавшаяся еще более снисходительной, почти ироничной, не сходила с ее лица. И эта улыбка, и простенький вид, и спокойно скрещенные руки каким-то образом состарили ее — у двери стояла женщина, умудренная опытом.

— Боря, расчет бывает всякий.

— Ну какой тут расчет, какой?

— Меня от Шатра бортануть…

Леденцов почувствовал, что краснеет. И чем больше краснел, тем больше злился — и еще сильнее краснел. Он хотел определить причину своей злости… Догадливость Ирки? Собственная беспомощность? Пустота этой затеи? Или краснел, потому что рыжий — они краснеют скоро и ярко?

— Ты пожалел меня, Боря…

— А жалость — это расчет?

— Спасибо, но ни одна женщина не пойдет, если ее берут из жалости.

— Ты не женщина, ты несовершеннолетняя! — крикнул Леденцов, делая шаг назад.

Узкая замшелая лестница на его крик отозвалась: с потолка, как обвал от выстрела в горах, затрусила пыль. Леденцов поершил жесткие волосы, шагнул вниз и сел на грязную ступеньку. На лестнице стало тихо; лишь наверху, видимо на чердаке, где стоял сундук с приданым, скрипела под осенним ветром какая-то ржавая петля.

Ирка села рядом, сильно, как всегда, прижавшись теплым плечом.

— Боря, ты хороший…

— Хороший, хороший, — пробурчал он.

— Но по жалости не женятся.

— Жалость и есть любовь.

— Нет, Боря. И убогих жалеют.

— Ты передумала?

— Нет, не передумала.

— Тогда не понимаю…

— Сегодня какое число?

— Пятое октября.

— Боря, мы поженимся точно пятого октября следующего года. Клево, как в старинных романах, а? Мы будем… это… помолвлены.

Иркины слова, полумрак стен, тишина и тепло, идущее от ее круглого плеча, вдруг успокоили Леденцова. Но она сказала еще, может быть, самое главное:

— А за меня не переживай. Народ слинял, Шатер сдох.

— Пойдем завтра в кино? — неожиданно предложил Леденцов.

— Только на любовное.

Ирка поцеловала его в щеку — легонько, прикоснувшись, словно между ними уже пролег придуманный ею год.

А в понедельник на город бросилась разъяренная непогода; теперь эти циклоны, казалось, вызывала сама метеослужба, научившись вычислять их с поразительной точностью. Холодный почти горизонтальный дождь хлестал по вроде бы еще не остывшим домам. Среди капель нет-нет да и шмыгнет белесым следом крупная градинка, отскочит от асфальта и пропадет в луже.

Леденцов вошел в райотдел, отряхнул куртку и направился к Петельникову. Предстоял неспокойный разговор, который капитан обещал по телефону Людмиле Николаевне, но тогда, в пятницу, Леденцов улизнул вместе с ребятами.

Перед дверью он замешкался, будто его попридержала нехорошая сила. Верно, нехорошая, коли к другу не пускает. И все из-за этой любви, в которой Леденцов понимал теперь еще меньше, чем до знакомства с Иркой.

Допустим, он хотел жениться по служебному долгу, по своей доброте, из-за жалости… Говорят, что этого еще мало, нужно чувство. Какое? Да разве долг, жалость и доброта не перевесят любое чувство; разве они тоже не чувства? Или людям подавай страсти без ума и без долга? Когда стреляются сами и стреляют любимых, когда ради любимых бросают детей и стариков, совершают безумства и безрассудства?.. И Леденцов подумал, что поэты и песенники, романисты и драматурги и еще обнявшиеся парочки в общественном транспорте опошлили истинную любовь, превратив ее во вседозволенную дурь. У них выходило, что любовь — это такое состояние, когда интеллект полностью отключен. Дай бог, вернее, не дай бог, чтобы интеллект отключился. Без него человек не человек, без него человек есть волк вроде Мочина или Паши-гундосого. Между прочим, они, Мочин и Гундосый, были способны на страсть и никогда — на долг или на жалость.