Душан Митана - Конец игры

Старый друг отца, добрая душа Мишо Гавулец попытался спасти положение и затянул песенку, которая могла бы их опять помирить и сплотить, песенку, что потрафит, казалось бы, всем: «Полюби меня, милашка, вороной мой конь давно бьет копытом под окном…» Но добрые помыслы Гавулеца не нашли ответа, даром он продолжал: «И любила его милка семь раз за ноченьку…» — корчма пустела, дело начинало принимать опасный оборот, и впрямь лучше смыться, разве когда знаешь, как все обернется, зачем зря рисковать, зачем наживать неприятности…

Вот и получилось, что, несмотря на все старания Мишо Гавулеца, который в третий раз повторял: «…и любила его милка семь раз за ноченьку… а вино рекой текло…», почти все земляки неприметно рассеялись и в корчме осталось лишь четыре мушкетера: Владо Славик, Штефан Хадамович, Юрай Калишек и корчмарь Михал Гавулец. Справляли мое рождение: пили сливянку, пели (каждый свою заветную), играли в марьяж, обнимались, перебранивались и целовались. А потом подрались. Нормально, как и положено по вековечному ритуалу.

Было их четверо.

А стало трое.

Корчмарь Мишо остался лежать у железной печи, упал там и уже не поднялся. Остался лежать навсегда.

Было их четверо, а стало трое. И двое указали на третьего: он убил! И этим человеком был мой отец. И он признался в своей вине.

Вот как дело было. И все в это поверили. В конце концов, почему нет? Мы, что, не знаем его? Разве не знаем, что он творит, когда налакается? Будто он еще ни разу не дрался? Небось не впервой, и кулачищи у него твердые, когда подлая его заберет, глядишь, и вола бы прибил. А этот недужный Гавулец, этот хиляк с уполовиненным желудком и простреленными легкими, этот нешто выдержит, куда ему до вола, на этого стоит чихнуть, и он уж с копыт валится…

Правда, надо сказать, концы с концами тут не очень-то сходятся; почему он ударил в аккурат Мишо Гавулеца — оба все-таки в одной партии состояли, оба партизанили, скорей можно было бы ожидать, что он врежет Хадамовичу и Калишеку, но, с другой стороны, пьяному мужику без разницы, шарахнет и брата родного, если тот наступит ему на мозоль. Да и вообще, чего рассусоливать, как-никак сам признался. Отговорок он не искал, надо отдать ему должное, справный мужик Владо Славик, мужик что надо, порядочный, честный, головастый, хотя и подался в коммунисты. Да, конечно, что говорить, умный-то умный, да только пока не надерется. А уж как зайдет речь об этой ихней партии, так тут уж никого не пощадит, даже собственного батьку. Ну какой же умный человек наложит лапу на собственное имущество? Разве не он, а кто другой конфисковал у своего батьки корчму? На кой ляд ему это надо было? Что с того получил? Батьку обидел, а сам с носом остался. Хадамовичова фабрика — дело иное. И в конце концов, Хадамовича от этого не убыло. Таких-то башмачников, каким он был, таких в Горном Лесковце пруд пруди, да и потом, сказать по правде, он не из нашенских, притащился откуда-то из Турца, не то из Липтова, даже песенки и то пел по-другому, чем у нас поют, правильно сделали, что его национализировали. Так и так больше охотой интересовался, чем башмаками. А теперь ему вообще на башмаки плевать. Живет себе поживает где-то в Австралии, заместо зайцев кенгуру стреляет, или чего там еще прыгает. А Владо Славика в тюрягу упек. Мы небось враз смекнули, что здесь дело нечисто, да что могли сделать, коли этот дурень сам признался.

Да, так было — отец сам признался. А потом, когда из тюрьмы вернулся, на поверку вышло, что все было иначе. Штефан Хадамович, проживавший уже тогда в Австралии, написал письмо, в котором рассказал, как было дело в ту ночь, когда отдал концы Мишо Гавулец, и это его письмо положило начало отцовскому оправданию.

Письмо Хадамовича пришло на адрес моего деда, Мартина Славика, стало быть, можно не без оснований предполагать, что совесть у Хадамовича заговорила не вдруг, не в минутном порыве добросердечности. Кто знает, как и что написал ему дед, коли на таком расстоянии, где-то на другом конце света, ему удалось разбудить совесть Штефана Хадамовича. Да, вытянуть из него правду было трудней, чем от яловой коровы теленка дождаться, проговорился однажды дед. Цена его совести — копейка в базарный день… Хадамович лишь затем открыл правду, чтоб подложить свинью Калишеку, они же сроду друг друга терпеть не могли, тогда их вместе только страх и объединил. И уж когда я написал ему в третий раз и упредил, что Калишек, мол, тут язык распустил, а во хмелю так и вовсе несет всякий вздор о той ночи, когда убили Мишо Гавулеца, и хоть я-то не верю ему, но кое-кто начинает верить, что в ту ночь Мишо ударил не мой Владо, а он, Пишта Хадамович, вот тут-то и свалилось, как снег на голову, письмо из Австралии, ей-ей, я и сам диву давался, как быстро в Хадамовиче совесть проснулась, ну что ж, всякое случается, иной раз и доброго слова достанет, чтобы проснулась совесть и у того человека, о котором никто прежде не думал, что она вообще есть у него.

Да, выходит, деду удалось-таки расшевелить Хадамовичеву совесть — то ли какими-то колдовскими трюками, то ли теплым человеческим словом, короче, не без помощи некой черной магии. У Хадамовича, и вправду, без всякого риска спокойно могла «заговорить совесть»; куда сложней обстояло дело с Калишеком. Этот жил здесь с целой оравой домочадцев, с братьями, сестрами, со свояками и свояченицами, с детьми и внуками, работал на обувной фабрике, что когда-то была собственностью Штефана Хадамовича, жил среди людей, которые знали его с малолетства, и играл в молчанку (о переписке между Австралией и Горным Лесковцем он и впрямь понятия не имел) — этому-то, ясное дело, было что терять, и, естественно, он всполошился, когда пришло письмо от Хадамовича. Конечно, с юридической точки зрения это была сущая ерунда, ничего не стоящая бумажка, и захоти Калишек, он мог бы запросто все опровергнуть, разве не так? Несомненно так! Но Калишек, как ни странно, подтвердил Хадамовичевы слова, и никто не мог в толк взять, почему он это сделал.

Заговорила ли и в нем совесть? Или испугался? Чего? Кого? Отца и его мести?

Вовсе нет, мести Владо Славика Калишек не боялся. Он, что же, считал Владо трусом, не способным защитить собственную честь? Нет, нет, как раз наоборот, Владо Славик никогда не праздновал труса, всегда был честным и порядочным мужиком, и именно поэтому он, Юрай Калишек, не боялся его мести. До такого Владо никогда не унизился бы, ведь даже после его возвращения из тюрьмы он, Юрай Калишек, пришел сам, по доброй воле, чтоб объяснить неувязку, но Владо не захотел о том говорить.

Да, Владо всегда был мужик справедливый, но, не в обиду ему будет сказано, Юрай Калишек не может обойти одну частность — нет, вроде бы ничего особенного, но Владо всегда был малость чокнутый, это кто хошь подтвердит в деревне; даже самые закадычные друзья-приятели не до конца понимали его. Он всегда как-то отличался от остальных, не-е, вовсе не хочу сказать, что у него винтиков не хватало, что нет, то нет, но все ж таки он был какой-то чудной, никто никогда не мог отгадать, чего он выкинет, трудно было его понять, да, да, все это, конечно, прямо к делу не относится, мне ведь надо рассказать, что случилось в ту ночь, когда помер Мишо Гавулец, ладно, не буду больше отклоняться в сторону, но про это я должен был сказать, потому как оно связано и с тем, что тогда произошло.