Ника Шахова - Смерть умеет улыбаться

Ужасный крик, переходящий в вой и рычание, всколыхнул занавески.

Задрожали каменные стены.

Жалобно звякнуло стекло. Опасаясь, что в любую минуту обрушится потолок, я прикрыла голову руками.

Раздался топот, грохот, крики и треск.

Конец света.

Жуть.

Дверь распахнулась от удара ноги и грохнула о стену. На меня уставилось дуло пистолета. Вой захлебнулся. Миллионы иголок впились в мою глотку. Судорожно вздохнув и схватившись руками за горло, я сообразила, что выла я. И кричала я. И рычала тоже я. До чего довели интеллигентную женщину.

Дуло плавно повернулось направо, потом налево, потом снова уставилось на меня и опустилось. Из темноты шагнул Николаша, упакованный в хаки. На нем были высокие шнурованные ботинки. На бычьей шее болтался тяжелый бинокль. Из-за Николашиной спины выглядывали призрачно-зеленые лица родных.

- Стой, - отчаянно прошипела я.

Вспыхнул яркий свет.

От двери тянулся тонкий кровавый след, который обрывался на середине комнаты, где образовалось жуткое месиво из алой крови и черной спутавшейся шерсти.

Николаша сунул пистолет за ремень и шагнул вперед. Он встал так, чтобы максимально загородить отвратительное зрелище от родственников, застывших в дверном проеме. Тетя, облаченная в дивный кружевной пеньюар, хватала воздух зелеными губами. Закутанная в простыню Грета с невыразимым удивлением рассматривала свою босую ногу, испачканную кровью. Нюся, одетая в полотняную рубаху и чепец с розовыми лентами, метнулась ко мне. Но Николаша успел схватить ее за шкирку и отшвырнул назад.

Все поплыло перед глазами.

- Она очнулась, - сказала Грета.

Я действительно очнулась.

В комнату вползал сизый рассвет. У изголовья кровати горел розовый ночник. В зловещем тумане, подкрашенном розово-сизыми бликами, плавали неясные фигуры. Постепенно мой взгляд сфокусировался, и я различила полуодетых родственников, которые облепили кровать как мухи. С одной стороны в мою руку вцепилась тетя, с другой стороны - Андрей - откуда взялся? - из-за чего я чувствовала себя немножечко распятой.

Опять он здесь. И снова очень вовремя. Представляю, как сейчас злорадствует. Ничего, пробьет и мой час, красавчик.

Я присмотрелась к нему с пристрастием. Синяк вокруг глаза стал полностью соответствовать своему названию, излучая все оттенки синего, а сам глаз открылся на добрую треть. Так скоро? И что за хулиганы пошли? Ну совершенно не умеют бить.

Грета, нависнув над кроватью, пристально изучала строение моих лицевых костей, а Нюся заботливо обтирала лоб холодным мокрым полотенцем.

Нещадно болело горло. Наверное, я проглотила кусок наждачной бумаги.

- Ника, - слащаво произнесла кузина, - Ты только посмотри, кто здесь.

Я сделала слабую попытку приподняться и посмотреть, но не смогла оторваться от подушки. Лучше умереть.

- Я помогу, - вызвался Андрей. Он приподнял меня одной рукой, словно я была тряпичной куклой, и посадил. Тетя подоткнула под спину подушку. Рядом, на кровати, лежала мохнатая черная шкурка, местами перепачканная кровью, местами перебинтованная, но явно живая - дышащая и периодически вздрагивающая в тревожном забытьи. Живой!

- Видишь? - спросила Грета. Я кивнула. Я хотела что-то сказать, но горло не просто болело, в нем разгорелся настоящий пожар, и я поспешила закрыть рот, чтобы перекрыть доступ кислорода к очагу возгорания.

- Николай сказал, что ничего страшного.

Мохнатый кот лежал, свернувшись клубком, и я не могла разглядеть где у него что. Что у него забинтовано?

- Он потерял много крови, пока полз, но жизненно важные органы не задеты. Какие-то садисты отрубили ему полхвоста и поцарапали шею. Но это ничего, правда?.. Николай говорит, не страшно. Он сделал уколы - обезболивающее и против воспаления. Сказал, что через три часа уколы нужно повторить. Ты не волнуйся, спи, я все сделаю, Николай показал, куда колоть.

Клянусь чем угодно, что за каждый миллиметр пушистого хвоста вандалы получат сполна. Век, блин, воли не видать.

- Не молчи, Ника, скажи что-нибудь, - жалобно попросил Андрей. Я тряхнула головой и схватилась за горло.

- Кажется, она сорвала голос.

- Надо молока с маслицем, - спохватилась Нюся.

- Ника, этот Николай - он кто? - обратилась ко мне тетушка и тут же стукнула себя по лбу, - От черт...

Забыла, что ты не можешь... Он твой друг?

"Да" - кивнула я. Она сказала, что видела, как он прятался в саду. Я

кивнула второй раз. Она спросила, не случилось ли чего, у Николая очень воинственный вид, а пистолет, а бинокль ночного видения, а черные разводы на лбу и щеках - страсть господня... Я пожала плечами. Неожиданно мне на помощь пришел Андрей:

- Это сыщик? Ты наняла его из-за Павлика?

Конечно, сыщик! Конечно, из-за Павлика. Я дважды кивнула. Тетя успокоилась, но тут же забеспокоилась вновь, но уже на другую тему - не простынет ли Николай в саду, ночи-то холодные. Нюся вызвалась отнести ему термос с чаем, бутерброды и спальный мешок. Я отчаянно замотала головой и заколотила руками по шелковой простыне.

- Вы что, не понимаете, что Николай в засаде? Идите-ка вы лучше спать, гражданки. А то все испортите вашей заботой. Давайте, давайте, марш по комнатам, - поторопил женщин сосед, - А я посижу здесь, с Никой, подожду, когда она уснет.

Подлизывается, сучок. Пусть сидит - не страшно. Он не посмеет тронуть меня, поскольку громогласно объявил о том, что остается. У меня целых три надежных свидетеля плюс Николай в саду и плюс спица под подушкой. Так что пусть сидит. Оно и лучше. Пока он у меня на глазах, я могу быть уверена, что с тетей и Гретой все в порядке, поскольку сама Ванда сюда не сунется.

Я кивнула и показала Грете на Сем Семыча. Она тоже кивнула.

Когда мы остались одни, сосед тревожно спросил:

- Что происходит, Ни?

Как будто сам не знает.

Я отшила его взглядом, полным презрения, и отвернулась к стене, на всякий случай сунув руку под подушку.

А утром под нашу дверь подбросили сверток с обрубком хвоста и запиской, содержащей одно слово, написанное зеленым фломастером по трафарету, - "уезжай". Николаша засек "почтальона" и пошел за ним следом. Я заглянула в зеркало и увидела чужие глаза - холодные, злые. На лбу обозначилась упрямая складка.

Разглядывая свое отражение, я приняла решение испугаться и уехать.

Увы, я совсем не могла говорить. А, впрочем, совсем не увы. Это даже к лучшему - не придется никому ничего объяснять. Не придется врать и выкручиваться, что само по себе - большое человеческое счастье.

Поразмыслив, я восприняла потерю голоса как должное, то есть как расплату за всю ту ложь, которую успела нагородить, руководствуясь сплошь благими намерениями.

В немоте, естественно, были и свои неудобства. Взяв в руки блокнот и карандаш, я свела эти неудобства к минимуму.