Пабло Де Сантис - Философия и гуманитарные науки

Когда в коридорах и в аудиториях воцарилась тишина, мы вышли с кафедры. Я оделся в поношенный комбинезон, которым пользовался мой отец, когда налаживал какое-нибудь оборудование на своем фарфоровом заводе. Я также надел старые теннисные туфли и матерчатые перчатки. Мы прошли по темному коридору и спустились на первый этаж. Трехо просунул руку в металлическую решетку, отодвинул щеколду и открыл дверь. Я не без трепета заглянул в темный колодец. Хотя до крыши лифта оставалось чуть более двух метров, шахта показалась мне бездной. Трехо протянул мне руку, помогая спуститься.

— У вас и вправду легкая работа. Вы играете в Шерлока Холмса, но толкаете в яму доктора Ватсона.

— Поверьте мне, Миро, я бы все сделал сам, но у меня клаустрофобия и аллергия на тараканов.

Я спрыгнул вниз и присел на корточки на крыше лифта. И тут мне в голову пришла одна мысль: убийцей был Трехо. Он расправился с комендантом и Гранадос, а сейчас пришел мой черед.

— И что теперь? — Я попытался избавиться от дрожи в голосе.

— Собирайте все, что вызовет хоть малейшее подозрение. Но не тратьте время на анализ улик, этим мы позже займемся.

У меня с собой был фонарик и пластиковый пакет. Шахта лифта в течение многих лет служила общественным мусорным ящиком; я нашел там пустые пачки от сигарет, которые давно уже не выпускались; пожелтевшие листы, исписанные выцветшими чернилами; билеты на поезда и автобусы, маршрутов которых уже не существовало. Это была работа для археолога: рассматривая этот мусор, можно было бы восстановить ежедневную жизнь здания за последние пятнадцать лет.

— Нашли что-нибудь?

— Мусор и ничего, кроме мусора.

— Проверяйте каждый листочек.

Пакет потихонечку заполнялся. Я захватил ржавый ключ; шариковую авторучку, которую храню до сих пор; ведомости с университетским штампом; разрозненные листки, исписанные от руки; пару старых книг; тетрадь. На самом краю крыши я нашел кассету, чудом не упавшую вниз.

Устав копаться в грязи, я сообщил Трехо, что закончил свою работу. Пакет был полон.

Когда мы поднялись, Трехо спросил меня:

— Слышите шаги?

К нам направлялся ночной сторож. Деревянный пол скрипел у него под ногами; казалось, само здание предупреждало о его приближении, как если бы все его отдаленные уголки были каким-то таинственным образом связаны с человеком, носившим шахтерскую каску с лампочкой.

— Уходим, — шепнул мне встревоженный Трехо.

— А моя одежда?

— Вы ее заберете завтра.

— Но ведь у вас есть бумага от ректората. Чего вам бояться? Объяснитесь со сторожем.

— Не хочу привлекать внимания. Я предпочитаю работать втайне. Такой у меня метод.

Он увлек меня к выходу. Я чувствовал себя немного нелепо — посреди освещенной улицы, в разорванном грязном комбинезоне. В волосах у меня запуталась паутина, перчатки были покрыты слоем жира. Я был похож на дорожного рабочего, заблудившегося в ночи.

Трехо — одетого лучше, чем он одевался обычно, — кажется, забавлял этот контраст между нами. Сегодня он снял свой извечный клетчатый шарф, его пальто выглядело как новое. Мы прошли несколько куадр в молчании, которому были обязаны исключительно моей злости и которое Трехо пытался прервать приличествующими случаю фразами.

— Не огорчайтесь. Сейчас мы пойдем в музей изучать наши трофеи.

— Об этом не может быть и речи. Сначала зайдем ко мне. Мне нужно принять душ и переодеться.

Мы добрались пешком до моей миниатюрной квартирки. Пока я принимал ванну и облачался в чистую одежду, Трехо вывалил на стол содержимое пакета. Он составил список на листочке из красной записной книжки и дал подробное описание каждой найденной мной бумажке.

Я спросил, как это поможет ему в расследовании.

— Да никак не поможет, но у меня слабость — составлять списки и описи. У меня дома хранятся сотни листов с пометками. В числе прочих бумаг у меня есть тетрадь на двести листов, куда я записываю поразившие меня вещи. Там уже несколько тысяч пометок. Это может быть название кинофильма, или лицо женщины, которую я видел всего секунду в поезде метро, или какая-нибудь услышанная на ходу фраза. Если бы я родился поэтом, мне хватило бы несколько стихотворений, чтобы сохранить все, что мне нравится. С другой стороны, мне приходится перечислять вещи, которые я нахожу случайно, вещи, которые от меня ускользают.

Сначала мы разобрали бумаги. Там было несколько расписаний, относящихся к прошедшим семестрам; любовное письмо (неотправленное и без подписи) одного студента преподавательнице греческого языка; шпаргалки; фотокопия стихотворения на французском языке и другие бумаги, содержание которых я уже и не помню. Другие предметы не имели большого значения, за исключением шестидесятиминутной кассеты фирмы TDK. На одной стороне кассеты была надпись: Ирина Стерне. Я поставил пленку в мой старый магнитофон, и мы услышали голос Сельвы Гранадос, заглушавший шум какого-то бара.

Трехо посмотрел на меня, и я увидел, что он взволнован; но это было волнение математика, который чувствует, что сейчас найдет формулу, которую так долго искал. У меня же, напротив, голос этой женщины вызвал боль. Смерть, эта дистанция, которая нас разделила, уже начала потихоньку стирать все худшее, что в ней было, и придала ей некий ореол святости. «Кто знает, — подумал я, — что лучше свидетельствует о правде: расстояние или близость?»

Мы прослушали пленку. Разговор продолжался несколько минут, а дальше шли фрагменты лекций о Брокке. Несколько лет назад Ирина Стерне работала секретарем кафедры аргентинской литературы, то есть на том самом месте, где сейчас работаю я. Тон профессора Гранадос был похож на тон офицеров Советской Армии — героев американских фильмов времен «холодной войны».

С.Г.: Вернемся к первому пункту: Конде украл книги из института?

И.С: Я никогда этого не говорила.

С.Г.: Как нет? Вы же только что сказали: я точно знаю, что никто из посторонних на кафедру не входил? И.С: Да, я это сказала.

С.Г.: Но если никто не входил, значит, вор — Конде. Или на кафедре кто-то еще работал?

И.С: Нет. Я пытаюсь сказать только то, что я лично не видела этих книг. Конде однажды пришел, весь расстроенный, и начал кричать, что у него украли книги Брокки, но я уверена, что этих книг вообще не было, что они существовали только в его воображении.

С.Г.: А может быть, они были, просто вы их не видели?

И.С: Нет. У меня очень хорошая память на книги. У меня нет сомнений, что на кафедре этих книг не было.

— Над какими же текстами работал Конде? — спросил я, хотя уже знал ответ. — Ведь он столько лет получал субсидии, читал лекции, публиковал эссе и ездил на конгрессы за границу. Ведь за этим должно было что-то стоять.