Герхард Баумрукер - Скандал

Лицо Клауса Майнингена приняло страдальческое выражение. Что там с ней, после того как они расстались, после этой глупой ссоры? Он тяжело дышал:

— Все, что я рассказал, — истинная правда. Можете меня арестовать, если у вас есть такое намерение. Но я не убивал своего брата.

Комиссар протестующе поднял руки:

— Майнинген!

— Я не убивал Леонгарда, я не убивал Червонски! Я вообще никого не убивал. До сих пор я лгал, я умалчивал о том, что вам сегодня стало известно. Но это… это — все.

Он прямо глядел Хаузеру в глаза:

— Мой брат Леонгард кончил жизнь самоубийством. Я могу это доказать. Вы ошибаетесь. Здесь, в доме, вы обнаружили один труп — мертвого Леонгарда, и недолго думая решили: он кем-то убит. Ваша ошибка состоит в том, что Леонгард не жертва, а сам убийца.

— Я от вас утаил, — продолжал Клаус после паузы, — последнее письмо Леонгарда. Вот оно. — Клаус полез во внутренний карман и вынул из него аккуратно сложенный лист бумаги.

Доктор Шаллих, до сих пор продолжавший молча наблюдать всю сцену, уставился на Клауса, как на марсианина. Но и на этот раз не проронил ни слова.

— Я буду в кухне. Мне надо освежиться, — сказал Клаус и вышел из комнаты.

Хаузер хотел последовать за ним, но Шаллих жестом остановил его. Комиссар медленно расправил перед ним полученный от Клауса листок.

Адвокат углубился в чтение.

— Это его почерк, — подтвердил он.

Хаузер кивнул. Разумеется, надо будет это еще проверить, подумал он.

Они читали написанное черным по белому, четким, почти прямым почерком письмо Леонгарда.

«Принимая во внимание предшествующие обстоятельства и отдавая себе отчет во всем, что случилось, я, доктор, юрист, Леонгард Майнинген, сенат-президент Земельной палаты, считаю своим долгом заявить нижеследующее:

Сегодня мною в собственном доме в Моосрайне был убит человек. Его имя и фамилия — Григор Червонски.

Я знаю Григора Червонски со времени прошедшей войны. Я тогда в чине капитана находился на Украине. В ходе кампании против партизан по моему приказу были уничтожены мирные жители — все население деревни Бродское Село. Люди эти были, как это после стало известно, ни в чем не повинны. В деревне не было партизан, больше того — у жителей деревни не было никакой связи с партизанами. Проведенную по моему приказу акцию нельзя расценить иначе как военное преступление, а я, согласно действующему законодательству, являюсь, таким образом, военным преступником.

С тех пор меня постоянно мучили угрызения совести. Доведенный до крайности, я достал цианистый калий, но принять яд у меня не хватало силы воли. Я надеялся честной, самоотверженной работой искупить свою вину. Впрочем, это, наверное, был скорее способ самоутешения.

Я никак не ожидал снова встретить Григора Червонски. Я не догадывался, что он пересидел бойню в своей родной деревне, что он живет где-то за пределами нашей страны. Я не знал, что ему от меня нужно в настоящий момент. Привлечь меня к ответственности? Шантажировать, то есть получить плату за молчание? Он сказал, что пробудет в Германии недолго. Недавно он увидел в газетах мою фотографию. Он сказал, что прибыл, чтобы „побеседовать со старым знакомым“.

Я потерял самообладание. Я схватил кочергу, ударил его, и он навсегда умолк. Жить дальше с постоянным сознанием вины я больше не могу. Бог меня простит».

Внизу стояли дата и подпись: Леонгард Майнинген, без титулов, выведенная ясно, крупными буквами.

Клаус пошел на кухню, подниматься наверх в ванную ему не хотелось. Он отвернул кран и подставил голову под холодную струю. Вода пролилась на пол, затекла за воротник, намочила рубашку, галстук, пиджак. Он этого не замечал. Опомнившись, схватил полотенце и кое-как вытер голову.

Он сел за стол. На столе лежала записка: «Я уезжаю к сестре, о чем и ставлю Вас в известность. Тереза Пихлер, гостиница „У почтовой станции“, Сан-Лотар. Тироль».

Клаус механически положил записку в карман. Он расчесал мокрые волосы случайно попавшейся под руку расческой, потом нашел залежавшуюся, черствую булку и съел ее. Холодная вода ему помогла. Мысли прояснились, и на душе стало легче.

Он закурил и начал спокойно обдумывать все происшедшее. И вдруг как вспышка молнии вспыхнуло внезапное озарение. Он стукнул себя по лбу:

— Я скотина!

— Такой самокритики я от вас не ожидал, — В дверях стоял комиссар Хаузер.

— Вы меня напугали. Хочу сделать вам комплимент: каскад обвинений, которые вы мне предъявили, сбил меня с ног. Но, насколько я вас понял, у вас нет и не было никаких доказательств.

Комиссар покачал головой:

— У меня было более чем достаточно доказательств, что дело здесь нечисто. У меня были доказательства, что в этой истории вы играли двойную роль. Я знал, что вы о чем-то умалчиваете. Мне нужно было узнать — о чем. Я был активен. Вы — пассивны. Конечно, я блефовал, — в скат я играю неплохо.

— Вы выиграли, — кивнул Клаус. — И я сел в лужу. Теперь спрашиваю себя, зачем я вам все рассказал?

— Потому что вы должны были наконец освободиться от того, что вас мучило… Разве не так?

Клаус пристально посмотрел на комиссара:

— Да, вы правы. Какое-то облегчение я испытываю, хоть и сел в галошу. Смешно, но в глубине души я рад, что, наконец, сбросил этот груз.

С улицы донесся противный звук автомобильный сирены.

— Это государственный советник юстиции доктор Шаллих. Он очень спешит: ему нужно скорее возвратиться в Мюнхен. Со мной вместе. У нас там будет небольшое совещание. Ничего существенного. Чистая формальность.

— Что это значит?

— Это значит, что дело Майнингена закрыто.

— А что будет со мной?

Хаузер поморщился.

— Я что — должен вас арестовать? — иронизировал он. — Вы, конечно, этого заслуживаете. Но мы с советником юстиции решили отпустить вас на все четыре стороны.

Клаус недоумевал:

— Герр комиссар… — начал он.

— Лучше заткнитесь. Или скажите, зачем вы затеяли весь этот балаган. Чтобы помучить нас, полицейских, да?

Клаус покачал головой и вытянул новую сигарету из пачки. Он предложил сигарету и Хаузеру.

— Не надо, — сказал тот с обезоруживающей улыбкой. — Я трезвенник, вегетарианец, сторонник сыроедения.

— Верно. Я и забыл, что вы питаетесь одной редиской. — Клаус усмехнулся. Затем он снова начал ходить взад и вперед по комнате:

— Вы не можете себе представить, как мне было не по себе, когда я сюда пришел… Перед домом стоял серо-зеленый «форд-таунус». Я сразу понял: у брата кто-то есть. Но никто мне не открыл, когда я позвонил. Я влез в дом через открытое окно в кухне. Прошел в комнату, и — Боже мой, Хаузер! Я много повидал на своем веку, я готов был ко всему… Но — Леонгард! И этот мертвый незнакомец. Оба мертвые. И потом это признание, это последнее письмо Леонгарда. Это было хуже всего. Мой брат — военный преступник! Человек, которого большинство в нашей стране считают совестью нации, — всего только один из тех, кто несет на себе груз проклятого прошлого. Как бы вы поступили на моем месте?