Ирина Глебова - Санный след

— А вот, — Петрусенко немного поддался вперед. — Не упоминала ли Городецкая некоего человека со шрамом на лице? Может, даже вскользь, в связи с чем-нибудь? Она могла бы запомнить — из простых, громадный, со шрамом. Колоритная фигура…

Анисимова задумалась. Викентий Павлович хорошо понимал мимику, взгляд, выражение лица собеседника. Ему показалось, на лицо женщины легла тень, что-то ей вспомнилось. Но вот она подняла глаза, медленно покачала головой:

— Нет… Мне Анна ничего подобного не говорила… О таком человеке… Простите.

— Ну что вы. Я все-таки вас, Ксения Аполлинарьевна, расстроил.

— Нет-нет! Только… Нас с вами небось уже хватились за чайной церемонией. Пойдемте ко всем.

Викентию Павловичу жаль было так быстро прерывать разговор. Но и возражать неловко. Идя за Анисимовой в десертную залу, он утешал себя тем, что выяснил нечто интересное для Одинокова — Ксения им очень даже интересовалась! Впрочем, не только это интересовало Петрусенко. Неясное ощущение того, что только что, в разговоре, он услыхал нечто уже знакомое, слышанное раньше, при других обстоятельствах. Что? Пока не мог уловить. Что-то ускользающее… может быть, не очень значительное. Но знакомое… Нужно вспомнить, догадаться, иначе не будет покоя…

И вспомнил, как только вошел в комнату, где народ уже рассаживался за столиками с десертом. Он увидел юную княжну Орешину со своим неизменным спутником-женихом, и словно молния высветила два слова, оказавшиеся рядом: «Саратов» и «актер». Эти два слова он уже слышал — далеко отсюда, и от человека иного круга — от взломщика сейфов Хорька. Да-да, та самая странная история, в которую он не стал углубляться, но которую запомнил: специально, по чьей-то просьбе, щедро оплаченной, Хорек рассказал о каком-то актере «приезжей дамочке». Дамочке из Саратова!

Петрусенко качнул головой. Его соседи по столику могли подумать, что он хвалит вкусный чай. А он просто не сдержал удивления: надо же — такое совпадение! Где Хорек, а где саратовские убийства! Разве может быть между ними связь? Но вот два слова, поставленные вместе, потянулись ассоциативной ниточкой. И взволновали его.

Невольно Викентий Павлович поглядывал на актера Уманцева. Наверное, тот перехватил один из этих взглядов, потому что, очередной раз вскинув глаза, следователь наткнулся на встречный взгляд молодого человека, в котором явно читался вопрос: «В чем дело?» Причем Петрусенко показалось, что вопрос с налетом вызова. Но почему?

Вечер подходил к концу. Большинство гостей уже разъехались. Викентий ждал, когда откланяется Вахрушев: вместе с ним пришел, вместе и уйдут. Но тот все еще вел беседы с хозяйкой и ее дочерью, сидя на диване в уютном зеленом углу под пальмой и фикусом. Дальше, у окна, в одиночестве стоял Петр Уманцев. Петрусенко неторопливо подошел к нему, тоже глянул в заснеженный сад, залитый светом луны.

— Красиво! — сказал искренне. — Словно театральная декорация.

— Вы, как я понимаю, театрал?

Голос молодого актера был вежлив, но, все же, с явными нотками вызова. Может быть, ему докучают дилетанты, считающие себя знатоками? Викентий Павлович продолжил приветливо:

— Я, знаете ли, приехал из города, который называет себя театральным центром. Из Харькова. У нас там несколько хороших театров, разных — и серьезной драмы, и буффонады, и варьете. Стараюсь бывать.

Уманцев слегка пожал плечами. Жест мог означать и «очень приятно это слышать» и «а мне какое дело?» Петрусенко продолжил:

— Ксения Аполлинарьевна сказала мне, что вы ведущий актер городского театра. Я бы хотел побывать на каком-нибудь спектакле. Посоветуйте, что посмотреть?

— Извольте, у нас сейчас Островский «Без вины виноватые» играется.

— Вы в этой пьесе задействованы?

Петрусенко специально употребил канцелярское слово «задействованы» и увидел, что и ожидал — у актера дрогнули насмешливо губы, когда он ответил:

— Конечно, я в этой пьесе… играю.

— Наверное, Незнамова?

Викентий иногда любил разыграть из себя эдакого недалекого простачка: иногда ради дела, а иногда просто так, чувствуя гордыню в собеседнике. И не ошибся, услышав в ответ:

— Никого другого я просто не стал бы играть. Aut Caesar, aut nihil. — Или Цезарь, или ничто!

Впрочем, здесь была не только обостренная гордость. Петрусенко вновь увидел в глазах актера словно бы вызов. И сказал в ответ, убирая из голоса провинциальную тупость:

— Disce parvo esse contentus. — И тоже, подражая Уманцеву, перевел для него фразу. — Учись удовлетворяться малым!

— Вот уж нет! — Уманцев глядел ему прямо в глаза. — An vivere tanti est? Стоит ли жизнь такой цены?

— То есть, как любимый ваш Цезарь: «Veni, vidi, vici»? Пришел, увидел, победил?

— Именно так! Quod liced Jovi, non liced bovi… Сами понимаете: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку».

Петрусенко увидел, что Вахрушев встал, прощаясь.

— Извините, — сказал он Уманцеву. — Пора уходить. Приятно было поговорить, латынь — моя слабость. — И пробормотал, отходя. — Praemonitus praemunitas… Кто предупрежден, тот вооружен…

Полицмейстер подвез его в своей коляске к дому Одинокова. По пути спросил:

— Что, Викентий Павлович, когда же ждать результата ваших обмеров?

— Думаю, уже дня через два-три, — ответил Викентий Павлович. — Сам в нетерпении…

Он ждал из центрального сыскного департамента результата бертильонажа Тихона Серкова.

Когда осенью 1879 года молодой писарь парижского «Сюрте» Альфонс Бертильон впервые направил в префектуру докладную о том, каким образом можно безошибочно распознавать преступников, Викентию Петрусенко было только шесть лет, и он, конечно же, ничем подобным не интересовался. Однако открытие Бертильона, не став исключением, пробивало себе дорогу к мировому признанию очень долго. И когда, наконец, пришел его триумф вместе со знаменитым делом парижских анархистов, девятнадцатилетний Викентий Петрусенко уже был студентом-юристом и большим поклонником бертильонажа.

История криминалистики увлекла Викентия очень рано, лет с четырнадцати. В первую очередь, конечно же, потрясающие истории об основателе «Сюрте» Эжене Франсуа Видоке. Юный Викентий не считал этого человека преступником, хотя тот и провел много лет в тюрьме и на каторге. Наоборот, он был убежден, что Видок — человек чести и свободы. Стал арестантом, потому что заступился за женщину, избил офицера. И не мог смириться с заключением, постоянно пытался бежать. То в украденной форме жандарма, то прыгнув с высоченной башни в протекающую внизу реку! Ему не везло: его ловили и, в конце концов, заковали в цепи на каторге. Там он жил бок о бок с опаснейшими преступниками, среди которых были и члены знаменитого французского клана Корню. Эти убийцы, воспитывая у своих детей с младенчества жестокость, давали им для игр головы мертвецов…