Джонатон Китс - Химеры Хемингуэя

— Я не верю…

— Но у тебя…

— Ты с ума сошла.

— Послушай меня.

— Кажется, лучше бы ты молчала.

— Я украла рукопись.

— И автор не заметил?

— Автор умер, Джонатон.

— Тоже по твоей вине?

— Она принадлежала Эрнесту Хемингуэю.

— Если это сюжет твоего нового романа, он не слишком убедителен.

— Но у тебя расписание… — Она взяла его с постели, чтобы рассмотреть время убытия. — В какое время суток, по-твоему, у Хедли свистнули рукопись Хемингуэя?

— В твоей истории не чувствуется смысла.

— Тогда подойди ближе.

Я повиновался. Она положила мои руки себе на колени. Удержала их там. Она получила меня. Поцеловала меня.

— Мне нужна помощь, — сказала она, отталкивая меня.

— Потому ты и в психиатрической клинике.

— Мне нужно домой.

— Ради чего?

— Ради Саймона.

— Нет.

— Он не знает.

— Что?

— Что я сделала.

— Что ты меня поцеловала?

— Это было невсерьез.

— Что?

— Я люблю Саймона. Если он узнает о моем преступлении…

— Твой бред — не преступление.

— Зачем ты мне это принес? — Она свернула расписание. — О чем ты думал?

— Блеф. Способ заставить тебя заговорить.

— Тебе нравится то, что ты слышишь?

— Я думал, все просто.

— И уж никак не литературный скандал?

— Это не скандал, Стэси. Это проблема психического состояния.

— Надеешься, я сошлюсь на безумие?

— Надеюсь, тебе станет лучше.

— Лучше обманывать?

— Это уже патология какая-то, — сказал я. — Мертвые авторы не пишут. Как ты могла украсть роман Хемингуэя?

— С этической точки зрения?

— С практической.

— А как ты украл это расписание? — Она вложила его мне в руки. — Я нашла рукопись в той же кипе старых газет. — И она процитировала мне дословно из «Праздника, который всегда с тобой»: «Когда я писал свой роман, тот, который украли с чемоданом на Лионском вокзале, я еще не утратил лирической легкости юности…» — Иди домой, — сказала она. Сняла с шеи маленький ключик. — Увидишь у меня в квартире кофр. Найдешь доказательство. Поверишь. — Она вдавила ключ мне в ладонь, сжав мои пальцы в кулак для пущей сохранности. Когда наши губы встретились, рот ее был влажным. Потом она меня прогнала.

В «Пигмалионе» ни души. Двери кабинета закрыты. Накрашенные губы Жанель коснулись глубокой морщины на лбу Саймона. Она слегка дотронулась до него отполированными ногтями:

— Я просто говорю правду, и мы оба знаем, что это правда.

— Это не значит, что нет других соображений. Возможностей, которые мы не имеем права списать со счетов. Очень мало времени прошло, Жанель. Она могла говорить.

— Хочешь сказать, она могла писать.

— И это тоже. — Он смотрел на нее снизу вверх из директорского кресла, которое она не так давно ему купила. — Так или иначе, это важно.

С высоты стола, на котором сидела, она погладила его по голове:

— Ненавижу, когда ты впадаешь в сентиментальность.

— Есть здравые деловые соображения…

— А если бы их не было? Что тогда? А если бы я тебя бросила? У тебя не хватило бы даже средств выкупить мою долю.

— Выкупить твою долю?

— У меня есть здравые деловые соображения делать деньги где-нибудь в другом месте. Ты выстроил самую большую галерею в Сан-Франциско, и тебе едва хватает произведений искусства, чтобы ее заполнить, не говоря уже о покупателях, которые за них бы заплатили. Что же касается финансов, мне следовало сбежать со всей наличностью, которую удалось бы прихватить, еще вдень твоей свадьбы.

— Если ты ненавидишь сентиментальность…

— Я ненавижу твою сентиментальность по отношению к ней. В нынешнем состоянии она — обуза и помеха: твой брак с ней обанкротит тебя, если она не напишет новую книгу, аванс за которую ты уже потратил. В банкротстве нет ничего романтичного, Саймон. И уж конечно нет ничего романтичного в твоей упрямой привязанности к этой сумасшедшей.

— Но она…

— Совершенно не важно, кем она была до того, как ты связал себя обязательствами, Саймон. Даже Ф. Скотт Фицджералд был жалок, когда тосковал по жене, которую сам и упрятал. [52] Жена американского писателя Фрэнсиса Скотта Фицджералда (1896–1940) Зельда Фицджералд (Зельда Сэйр, 1900–1948) в 1930 г. с диагнозом «шизофрения» была помещена в психиатрическую лечебницу, где и провела всю оставшуюся жизнь.

— По-твоему, я жалок?

— Да, дорогой. Если популярная пресса уже называет роман Анастасии случайным…

— Только желтая пресса.

— Это и есть популярная пресса. И, если откровенно, — она встала, — не удивлюсь, если они окажутся правы. Бросила колледж, не способна даже прилично одеваться — и вдруг года не прошло, а она уже замужем за видным арт-дилером и принята в обществе, будто по праву рождения.

— Полторы недели назад ты рвалась с ней на Американскую книжную премию. Прошло десять дней, Жанель. Ей нужно дать время прийти в себя после шока.

— Барни Оксбау не бывал в психушке, хотя получил Нобеля.

— Согласен, это не лучшее положение дел, и прогнозы медиков не самые обнадеживающие, но нужно дать моей жене шанс, хотя бы ненадолго.

— Потому что ты до сих пор влюблен в нее?

— И потому что ты до сих пор влюблена в…

— Сейчас я остаюсь, чтобы защитить мои инвестиции, — но не более того.

И, захлопнув за собой дверь его кабинета, она ушла.

Не то чтобы эта их беседа хоть как-то отразилась на отталкивающем лице Жанель, когда мы встретились с ней в вестибюле галереи Саймона.

— Какой приятный сюрприз, — сказала она.

— Сколько лет, сколько зим, — согласился я.

— Кажется, мы не виделись по меньшей мере…

— А зря. Мишель всегда с удовольствием…

— Как Мишель?

— Хорошо. А… ты?

— Занята, как всегда.

— Продаешь последние литературные достижения?

— Боюсь, что нет. Не знаю, что бы делал Саймон, не будь у него нас двоих, чтобы заботиться о его делах. — Она улыбнулась.

— Я действительно не против присматривать за Анастасией.

— Ты хороший друг, Джонатон. Сейчас, когда она настолько безнадежна.

— Возможно, она…

— Надеюсь, ты не собираешься внушать это Саймону.

— Что внушать?

— Свои соображения по поводу ее выздоровления. Я пытаюсь помочь тебе. Если Саймон поймет серьезность ее положения, его стабильность, он сможет наконец решить, что для него лучше… и, подозреваю, его решение всех нас осчастливит.

— Кроме Мишель, пожалуй.

— Мишель взрослый человек. — Она пожала плечами. — Передашь ей мои наилучшие пожелания?

— Я уверен, она будет вне себя от счастья. Думаю… надеюсь… Лифт приехал.

Шесть этажей вверх. Двери открылись перед словом «ПИГМАЛИОН», глянцевыми буквами по белой матовой стене фойе. Теперь галерея Саймона занимала весь этаж, раза в три больше места, чем раньше, — пожалуй, хватило бы и для автосалона.