Энцо Руссо - Мафия изнутри. Исповедь мафиозо

В тот день в 1963 году, когда убили президента Кеннеди, я находился в Палермо. Я не в силах был поверить в случившееся. Но закон этот одинаков везде, что на Сицилии, что в Америке и во всем остальном мире. Ты можешь быть могуществен, как сам господь бог, но стоит найтись кому-то, у кого хватит смелости продырявить тебе голову, и ты отправишься прямиком на тот свет, как и все прочие смертные. Лиджо был из такого теста, но, в отличие от Нино, к тому же умен. В то воскресенье в Корлеоне я понял это, как только его увидел. Доктор же, хоть человек ученый и хорошо его лично знавший, того не усек. И это было катастрофой для всех нас: для него самого, для меня и многих, многих других.

Как бы то ни было, этот Лиджо начинал беспокоить всех вокруг. Теперь он уже не был полевым сторожем. Он за сущие гроши купил славную усадебку в Пьяно делла Скала. Но этого ему было мало. Он полез еще и в политику, стал совать нос во все дела. «Еще немного, и он захочет служить еще и воскресную мессу», — сказал однажды Орландо, много лет подряд имевший с ним дела. В Палермо обо всем этом хорошо знали, но делали вид, что им ничего не известно. Он же, в свою очередь, делал вид, что сидит тихо и не высовывается, а сам между тем творил что хотел, выкидывал самые неожиданные номера. «Да как он смеет себе это позволять, этот босяк!» — кричал Доктор, не в силах постичь такое полное отсутствие всякого уважения.

Чтобы понять, как Лиджо мог не считаться с Доктором, достаточно сказать, что тогда, когда я впервые его увидал, он, наверно, уже лет десять как скрывался от закона и действовал уже больше в Палермо, чем в Корлеоне. Но когда у него появлялись дела в нашем городке, приезжал он совершенно спокойно, и, хоть и не прогуливался мимо казармы карабинеров, невозможно было поверить, что они об этом ничего не знали.

Ему тогда было, наверно, лет тридцать: еще слишком молодой, чтобы вытворять то, что он вытворял. И уже собрал вокруг себя других молодых парней, которые слушались его, как слушаются евангельских заповедей, и все они были готовы, как и он, на все. Было чего опасаться, и я в глубине души действительно не был спокоен. Доктор же только и знал что насмехаться или возмущенно кричать, кричать и возмущаться.

Ну ладно. Как-то вечером мы с Антонино Говернале шли домой к Доктору. Вдруг на перекрестке появился владелец сада, находившегося под моей охраной. За ним шли другие, которых я не знал. Лицо у него было красное, и он, еще даже не дождавшись, пока мы подойдем поближе, начал кричать:

— Нет воды! Нет и никогда больше не будет. А я вместо сада посею пшеницу, так хоть не сдохну с голоду, не останусь без куска хлеба…

Он чуть не плакал. Говернале начал его расспрашивать, потом повел к Доктору, а я остался на улице с остальными. Я стоял, руки в карманах, и молча слушал, что они говорили. Из их разговора я понял, что Лиджо со своими дружками отвели воду для полива садов, чтобы снабдить ею консорциум владельцев овчарен. Это было серьезное дело, посерьезнее, чем грозящая гибель мандаринов, которую оплакивали эти люди. Когда Говернале вернулся, он мне подмигнул с довольным видом.

— Считай, что этого типа уже нет в живых, — шепнул он мне, чтобы никто другой не услышал. На сей раз Доктор, видно, всерьез рассердился.

Но я в этом не должен был принимать участия. Не потому, что мне не доверяли. Тем более что мне было известно абсолютно все о готовящейся операции. «Это дело внутреннее, оно касается нашего селения, и участвовать должны только односельчане», — объяснил мне Орландо, когда я спросил, не понадобится ли моя помощь. С таким обычаем мне пришлось сталкиваться и впоследствии, в Палермо: если кому жена наставила рога, то стрелять должен сам рогач, а не кто-то другой — его ближайший друг или родственник.

В тот июльский день стояла адская жара. Я вел «тысячу сто» [23] Модель автомобиля. — Прим. перев. Доктора, которому надо было объехать несколько селений нашей провинции. Он был очень весел и все подшучивал надо мной, потому что тогда я водил машину еще не очень-то уверенно и на узких поворотах слишком сбрасывал скорость. Обратно мы вернулись поздно. Перед домом нас ожидал Орландо. Он был один. Лиджо удалось уцелеть, возможно, он ранен.

До сих пор я еще почти ничего не знаю о том, как было дело. Одни говорили, что их там в Пьяно делла Скала, наверно, кто-то предупредил и они были наготове, другие, — что просто не повезло, третьи вообще ничего не желали говорить. Чтобы узнать правду, всегда надо какое-то время подождать. Но времени ждать уже не было.

В тот вечер Орландо показался мне каким-то растерянным, да и мне было не по себе от злости и огорчения. А Доктор казался довольным. Иногда у него появлялась странная манера разговаривать: при каждом слове он тихонько ударял одной ладонью о другую, словно отбивал такт, слушая музыку. Он считал, что мы хорошо проучили этого голодранца. И теперь, если у него есть голова на плечах, он станет благоразумнее.

— Как бы то ни было, поскольку он ранен, я готов его подлечить, — закончил он, продолжая смеяться.

Несколькими днями позже я поехал в Палермо. Мне надо было там взять обычную почту: большой красный конверт. На ощупь он был набит деньгами, но это могли быть и документы: в те годы десятитысячные ассигнации были величиной с лист гербовой бумаги. Встреча была назначена в десять часов вечера на улице Макуэда. Но и в пол-одиннадцатого человека, которого я ждал, все еще не было, и я начинал беспокоиться. Наконец он явился, но без конверта.

— Можешь идти. Для тебя ничего нет.

— То есть как это — нет?

— Наварра мертв.

Его прошили очередью из автомата вместе с другим врачом по дороге в Прицци. Нынче стреляют даже в папу римского, стреляли бы и в Иисуса Христа, если бы он рискнул сойти с креста. Но в 1958 году нечто подобное невозможно было себе даже представить. Можно было подумать, что мы в Америке, такое мы видели только в кино. Даже Доктор этого не ожидал — в самом деле, в поездку он отправился без всякой опаски. К тому же лил сильный дождь и на дороге не было ни души. Сделать это было легче легкого.

Но в тот вечер я еще действительно ничего не знал о случившемся и никто не мог мне ничего сообщить. Время было уже слишком позднее, чтобы слушать радио; я решил прогуляться пешком до вокзала, чтобы по дороге все хорошенько обдумать. Но мысли у меня в голове путались. Если бы у меня выросли крылья, я, несмотря на темноту, помчался бы в Корлеоне, чтобы скорее узнать, как там это стряслось. Первое такси подошло к вокзалу в четыре утра. Это была «тысяча сто» старого типа. Однако водитель не хотел везти меня так далеко, потому что у него уже был заказ на семь часов. Это был упрямец, не желавший слушать никаких доводов. Мне не хотелось бросать деньги на ветер, но это был не тот случай, чтобы думать о расходах.