Энцо Руссо - Мафия изнутри. Исповедь мафиозо

Это был первый мой арест. Я не волновался, а что касается пистолета, у меня было на него разрешение. Но в такой момент, как тогда, и с такими людьми, как те, — с кем имел я дело, ни за что нельзя было ручаться. С тех пор как в Палермо началась война, даже «квестурини» [36] Так в Италии часто называют полицейских. — Прим. перев. перестали соблюдать всякие правила.

Сперва на меня завели личную карточку. Похоже было на то, как меня в школе спрашивала учительница: вопросы и ответы, а когда отвечал неправильно, вместо удара указкой по пальцам отвешивали затрещину. Били несильно, но безнаказанно. Поднять на меня руку мог только отец. Допрашивали меня сержант и старшина, который уходил и приходил, так как у него в соседних комнатах сидели другие «клиенты». Потом появился уже пожилой полицейский комиссар. «Послушай, ты же не из этого вонючего города, с какой стати тебе расплачиваться за других?» — говорил он. Или же: «Сразу видно, что ты парень неглупый. Я могу тебя погубить, а могу и спасти. Все зависит только от тебя самого».

Когда это не подействовало, меня начали бить. Они были уверены или делали вид, что уверены в том, что я участвовал в убийстве Бернардо Дианы из-за того, что он не взял меня в компаньоны в одно дело по контрабанде сигаретами. Так как я в ответ только смеялся, снова побои. Тогда они стали меня обвинять в том, что я прикончил некоего Корсино, сторожа водозаборной станции. Это была явная нелепость, но разве я мог помнить, где был и что делал в тот день? Оставалось только отрицать — и вновь побои.

В один прекрасный момент старшина сказал комиссару, что самое лучшее немедленно меня освободить, дружески похлопать по плечу и сердечно поблагодарить — тогда мои дружки подумают, что я заделался стукачом, и без лишних разговоров отправят меня к праотцам. Комиссар возразил, что лучше этого не делать, потому что из-за всего того, что лежит у меня на совести, от пожизненного заключения, а то даже и двух сроков, меня не спасет и сам господь бог. Вот тут я в первый раз действительно испугался. Если пустят слух, что я бесчестный предатель, тогда мне наверняка крышка. Друзья могли подумать: «Ну, конечно, ведь он чужак, нездешний…» Но я не подал вида, хотя уже еле дышал. Я только сказал:

— Ладно, если у вас есть доказательства, передайте дело на меня в суд — и весь разговор.

Ночью я думал о родителях. Есть у карабинеров улики или нет, если мне дадут срок, моя бедная старушка может умереть от огорчения и стыда. А отцу я не смогу никогда показаться на глаза.

Однако вместо судьи пришел адвокат. Это был мой адвокат, но я никогда его раньше не видел. Ныне он — очень известный специалист по уголовному праву; в 1963 году ему было, наверно, лет тридцать, но он себя уже хорошо зарекомендовал. Он ничего не сказал по поводу синяков и ссадин у меня на лице. Разговаривал он вежливо, никогда не повышая голоса, неизменно держа под мышкой свои кодексы, которые в Палермо называют «статейниками». Спросил, исповедовался ли я в тюрьме, были ли свидетели-очевидцы. Комиссар все это время больше не показывался. В конце концов меня выпустили, не определив никаких мер пресечения, только отобрали разрешение на оружие. Адвокат взял меня под руку и сказал, что выгляжу я довольно-таки скверно: мне необходимо хорошенько отдохнуть, спокойно посидеть недели две дома, не работая и никого не видя. Как говорится, «уединение — это почти святость».

— Я понял.

— Молодец. Тебе ничего не нужно?

Разве мог я в чем-нибудь нуждаться? Вместе со мной арестовали несчастных бедняков, которые были совершенно ни при чем, и нескольких мелких уголовников. Им тоже досталось — и угрозы, и побои, но у меня был свой адвокат, крыша над головой, чтобы прожить. Мне не надо было, выйдя из квестуры, сразу же впрягаться в работу. Старая пословица гласит: «У кого много друзей, у того мало бед». А друзей у меня хватало, в них было мое богатство: они меня могли защитить, в том числе и от правосудия — правосудия Антимафии, которая притворялась, что ей не найти скрывающегося Лиджо, которая искала врагов государства в наших барах, вместо того чтобы искать их в муниципальном совете, а потом отправляла в ссылку Дженко Руссо, который уже не в силах был даже сам высморкаться. И вот люди читали газеты, рассматривали фотографии старика в наручниках, и все были довольны…

Все события происходили тогда на моих глазах; но осознал я их гораздо позже и сегодня хочу о них рассказать. Прошло столько лет, что как меня били, я уже позабыл. А вот как я завалился спать сразу же, как вернулся домой, и как здорово выспался, прекрасно помню. Я улегся в постель поздно вечером и проснулся, когда снова уже наступил вечер.

Но жить спокойно не было никакой возможности, потому что не успело кончиться лето, как в Корлеоне изничтожили других людей Доктора, которым до тех пор уж не знаю как удавалось избежать гибели. Одного из них звали Стрева. Я думал, что его убили, а он, оказывается, уцелел и остался жить бок о бок с теми, кто отправил на тот свет всех наших товарищей.

Это значит, что ничто не было забыто, что рука Корлеонцев могла постучать в мою дверь и по прошествии пяти лет. Я поговорил об этом с Козентино. Он был не такой, как бедняга Диана, и, когда разговор шел о серьезных вещах, не отделывался шутками.

— Стрева и остальные не были членами Семьи. Тебя вряд ли кто-нибудь рискнет тронуть.

Мне казалось, что я вновь слушаю Старшего, как в те времена, когда работал на усадьбе. Но тогда была другая эпоха, хотя лет с тех пор прошло и не так уж много. Я еще не слишком близко знал Козентино, но ответ сам собой сорвался у меня с языка.

— Однако Дино Диану они все-таки тронули.

— Но то были не люди.

— Ты хочешь сказать — не люди чести?

— Я хочу сказать — люди. Есть вещи, которые вообще никогда не должны были бы случаться, а они иногда все-таки случаются. Разве не убили и Иисуса Христа? Разве ты мог бы когда-нибудь представить себе нечто подобное? Разве то были люди, кто распял его на кресте?

Я никак не мог заставить себя до конца поверить в его слова, а он был не такой человек, чтобы взять меня под ручку и разъяснить все по порядку. Но по-своему он был человеком чести на старинный манер. Не из той породы, что дон Кало́ Виццини или дон Чиччо Ди Кристина: он был городским человеком чести. Но так же, как они, презирал людей нового поколения без принципов и без правил.

Таких, как братья Лa Барбера, которые командовали в Палермо в центральной части города. Все их боялись и, чтобы оправдать свой страх, кричали на всех углах, что они — сумасшедшие. Настолько сумасшедшие, что выступают против Семьи Греко из Чакулли, которая очень сильна и у которой слишком много друзей. По их вине, говорил Козентино, кое-что попало на первую полосу газеты «Джорнале ди Сичилия», тогда как прежде такое можно было найти, самое большее, в городской уголовной хронике. А когда о чем-нибудь начинают слишком много говорить, это признак того, что кто-то из нас ошибся. За это сперва убрали Сальваторе, похоронив его под бетоном на одной из стройплощадок, принадлежащих Джерачи, а потом Анджело (друзья называли его Анчилуццу), с которым расправились в тюрьме при соучастии парочки тюремных сторожей.