Энцо Руссо - Мафия изнутри. Исповедь мафиозо

— А кто такая?

— А я почем знаю!

Я ушел и забыл об этом и думать. Но в следующее воскресенье он мне снова это сказал.

— Ну хотя бы хорошенькая?

— Еще какая!

Иногда я об этом вспоминал и перебирал в памяти всех, кто бы это мог быть, но так и не придумал. И кроме того, в такие места женщины не ходят. Да и проститутки в этом районе не шатались. Несколько дней спустя, когда представился случай, я сам его спросил:

— Ты не видел больше эту девицу?

— А я и сейчас ее вижу.

Я обернулся. Она сидела одна за столиком, и все на нее исподтишка бросали взгляды, делая вид, что беседуют или играют на бильярде. Я ее раньше не заметил, потому что прошел прямо к стойке. Когда я к ней подошел, все мои знакомые начали покашливать и подмигивать.

— Вам нужен именно я, синьорина? — вежливо спросил я. Это была девушка современного типа, коротко подстриженная и намазанная. У нас на Сицилии простых девушек, живущих с родителями, у которых на лице написано, что про них не скажешь ничего плохого и что они не пойдут с первым встречным, называют «порядочными». Девушку же, сидевшую в баре, к таким вряд ли можно было отнести.

— Хотите уйдем отсюда?

До сих пор помню все покашливания, подсвистывания, скрип передвигаемых стульев, которые неслись вслед, пока я шел за ней до двери. Мы подошли к моей машине. Вокруг не было заметно ничего подозрительного, но я был начеку. До сих пор я никогда еще не слыхал, чтобы в серьезных делах использовали женщин. Но ведь всегда что-то происходит впервые.

Однако тут дело шло совсем о другом.

— Я — девушка Тано.

Кто мог этого ждать? Она сказала, что давно его не видела и очень беспокоится. Может быть, я могу что-нибудь о нем сообщить? Она меня поймала врасплох, и я не знал, что ответить. В конце концов я пробормотал, что Тано действительно куда-то исчез, но ведь мы с ним вовсе не такие близкие приятели и с чего это она вдруг задает такие вопросы именно мне?

— Он мне сам говорил, что вы с ним должны были провернуть вместе одно дельце. А после я его больше не видела.

Вот какая хреновина! Если бы я ответил, что это неправда, а Тано действительно ей все рассказал как есть, то она бы сразу поняла, что дело нечисто. Если бы я сказал, что это правда, то потом мне пришлось бы объяснять ей и все остальное, а кто много говорит, тот чаще ошибается, гласит древняя мудрость. Но поскольку мне хочешь не хочешь надо было что-то ответить, я рассказал, что мы с ним и впрямь собирались обтяпать одно дело: очень срочно доставить партию американских сигарет одному подходящему человеку. Но потом дело сорвалось и все кончилось ничем.

— Значит, вы ничего о нем не знаете?

— Ничегошеньки.

Разговаривая, я вел машину очень медленно, и так, катаясь, мы доехали до района Фавориты. Услышав мой ответ, она разрыдалась. Я дал ей свой платок, и даже еще не знал, как ее зовут. Она не желала слушать никаких утешений и постепенно успокоилась без моей помощи.

— Я должна его найти. А если он мертв, то должна знать, как он умер и кто его убил.

Я отвез ее домой и записал адрес, а потом сразу же поехал к Козентино и застал его беседующим с Миммо Терези об операции колена, которую он собирался себе делать. Терези принялся надо мной подшучивать и сказал, что если я правда парень не промах, то должен был заставить эту девицу позабыть о Тано. Козентино же сразу нахмурился. Он не в силах был поверить, что такой человек, как Тано, мог довериться какой-то девке и все ей выболтать.

— Подумать только, что за трепач, — повторил он вполголоса два или три раза. Терези долго не размазывал. Он приказал мне собрать сведения о девушке. Если она окажется опасной, необходимо принять меры.

— Как ее зовут? — поинтересовался Козентино.

— Лючия. Живет в переулке Кастельнуово.

— Миммо, это чья зона?

— Кажется, Пиппо Кало́, — ответил Терези.

— Ну тогда какие же могут быть проблемы?

— Никаких проблем. Это же женщина.

Я слушал их разговор, и все это мне не нравилось. Если в этом деле и возникли бы какие-нибудь проблемы, то решать их предстояло только мне. Тут уж ничего не попишешь.

1971 год остается самым ужасным во всей моей жизни. Мне было 36 лет, и я чувствовал себя, будто совсем еще молодой пенсионер, жил спокойно и благополучно, без всяких забот. А между тем всего за какие-то два месяца все изменилось.

Начался год хорошо. Дела шли как по маслу, и все было тихо-спокойно. Я купил еще одну машину, подержанную «джулию», которая была совсем как новая. С женой мы заключили соглашение: я учу ее водить машину, а она меня учит плавать. Насчет первого не возникало никаких трудностей. Что же касается плавания, в глубине души я был уверен, что не научусь этому ни сейчас, ни никогда потом. Некоторым вещам или выучиваешься в детстве, или уже никогда в жизни. А кроме того, я все время вспоминал о судьбе одного своего приятеля по фамилии Рейтано. Он умер за год до того на пляже у дороги на Мессину. От инсульта. С морем шутки плохи.

В мае убили прокурора Скальоне. Случай беспрецедентный. Даже я, человек необразованный, знал, что судейских трогать нельзя. Не говоря уже о том, что Скальоне был не какой-нибудь там деревенский судья, а «его превосходительство». Своими собственными ушами я слышал, как Стефано сказал: «Теперь невинные поплатятся за виновных». Он подразумевал, что по чужой вине пострадают многие, те, кто совсем ни при чем. Газетчики набросились на известие, как свора охотничьих собак. Я читал газеты, и с каждой строчкой росло мое беспокойство. Весь этот бардак грозил большими неприятностями. А в тот период неприятности мне были совсем ни к чему. Нучча наконец-то забеременела. И на этот раз дело оказалось, по-видимому, серьезным.

Сначала я не беспокоился, потому что уже знал, что из-за недоразвитой матки она все равно не сумеет доносить ребенка. Но так как шла неделя за неделей и ничего не происходило, я вдруг подумал: «А что если я и в самом деле стану папашей?» И когда оставался один, тихонько смеялся от радости. Чтобы ничего с ней не случилось, я не выпускал Нуччу даже на балкой. Мы вызвали из деревни одну из ее младших сестер, которая не была замужем, так как страшна, как смертный грех. Но она была хорошая девушка и взяла на себя все заботы. И вот так, хотя из-за истории со Скальоне в Палермо в тот период нельзя было работать, я жил себе потихоньку и радовался.

Но 10 июля пришла телеграмма о смерти моего отца. Я спросил по телефону разрешение уехать и помчался в селение. Поехал я один — подвергать жену тяготам поездки и привозить в дом, где оплакивают покойника, значит потерять ребенка.

Я приехал в послеобеденное время. День был очень жаркий, и на улицах мне никто не повстречался. Дом был такой маленький, что казалось, покойник занимает его целиком. Пахло слезами и священником. Мать выглядела восьмидесятилетней старухой. Она меня обняла и крепко прижала головой к своей груди, словно малого ребенка. Родственников пришло немного: кого уже не было в живых, кто эмигрировал. Сестра приехала на следующий день, и я еле ее узнал. Она была вся налитая, кругленькая, как персик, а стала сухая, как сушеная фига. Муж ее не приехал, так как на заводе дней за свой счет на похороны тестя ему не дали.