Дарья Истомина - Леди-бомж (Леди-бомж - 1)

Удар был так силен, что икона треснула по вертикали, и тонкая, как паутина, трещина рассекала смуглую щеку, висок и венец женщины и уходила вверх, под оклад, а уходя вниз, отсекала босые ножки младенчика.

Я потрогала пальцем острый скол железки и поняла, что это кто-то вогнал в икону, сомкнув лезвия, как клинок, обычные канцелярские ножницы, лезвия застряли в древесине, а металл не выдержал и обломился у того места, где половинки соединяет винтик.

Удар был дикий - это же как голой ладонью гвоздь вогнать...

От одного вида всего этого изувеченного мне стало тревожно. Я хотела потихонечку раскрутить охранника, чтобы он не молчал, как памятник железному Феликсу, но не успела, он прислушался и вскочил, нюх на хозяина у него был отработан.

Пнув ногой дверь, быстро вошел Туманский.

- Почему еще не готовы? Где Элга?

- Что-то химичит с брюками для меня. Верх годится, а низ удлиняется...

Он покосился на мои голые ноги, фыркнул и сказал охраннику:

- Там со склада кое-что берут... Проверь, чтобы все было... Как всегда!

Охранник растворился.

Туманский осел в кресло и сильно потер лицо ладонями. Лицо было мятое, глаза, окруженные темными кругами, глубоко ввалились, а на щеках пробивалась густая щетинка небритости.

Я снова потрогала иконку и сказала:

- У вас что тут, и психи водятся? Кто же руку-то поднял на такое?

- А вот это к вам никакого отношения не имеет... - поморщился он.

Он не просто мне рот затыкал, он словно и видеть меня здесь не хотел уткнулся носом в пол, грыз чубук погасшей трубки.

Я подумала, повернулась к иконе, перекрестилась и начала тихонечко, припоминая Гашины уроки:

- "Пресвятая Владычица моя Богородица, святыми твоими и всесильными мольбами..."

- Вы что это делаете? - очумело вскинул он голову.

- Молитву творю... - смиренно сказала я. - Мы же с нею как бы погорели обе, мне досталось, ей, видите, тоже... Я так думаю, что уж она меня поймет... "...святыми твоими и всесильными мольбами отжени от мене смиренного и окаянного раба твоего..." - продолжала я.

- Нелогично! - Он сердито скалился, изображая улыбочку. - Вы же не раб, вы - рабыня! А "отжени"? Что это значит - "прогони"? Что же именно?

- "Уныние, забвение, неразумие, нерадение, и вся скверные и хульные помышления от окаянного моего сердца и помрачение ума моего", повернувшись к нему спиной, чеканила я. - "И погаси пламень страстей моих, яко нищь есмь и окаянен, и избави мя от многих лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действий злых освободи мя..."

- Красиво... - вдруг глухо признался он.

- Главное - точно, - сказала я. - Особенно насчет "нищь есмь и окаянен"... И воспоминания, конечно, "лютые"... Куда денешься?

- Снимите это, пожалуйста... Сразу снять надо было, да ни у кого соображения не хватило.

Я осторожно сняла иконку с крюка и положила на стол.

- Интересно, сколько ей лет? Или веков?

- Понятия не имею. Это все... Нина Викентьевна. Для нее искали и нашли. Какие-то ее новосибирские подруги. Откопали этот образок на Телецком озере, не то в монастыре, не то в какой-то часовне. Я-то сдуру посмеялся, а она, так выходит, действительно поверила... Что поможет. Смешно... С ее неверием никому и ни во что? Я ведь, если честно, считал - просто блажь... А вот она, оказывается, действительно все вымаливала, просила, значит...

- Что просила?

- А что может просить женщина на излете? Когда не так уж много остается? Ребенка, конечно...

- Это она... сделала?

- Да.

- Зачем?

- Не знаю. Могу только догадываться. - Он сильно похрустел пальцами, щека подергивалась. - Меня здесь не было. Улетала без меня, возвратилась без меня. Все решила - без меня. Впрочем, последнее время она почти все решала без меня... Говорят, она была очень пьяна, почти безумна... Всех гнала в шею, даже Элгу! Эти дуболомы из охраны ничего не могли с нею поделать... Она их держала в кулаке, все навытяжку! Даже ключи от ее любимой тачки отобрать не решились... Меня вызвали из Москвы слишком поздно! Слишком... Но ведь вы и сами все это знаете? Ведь это именно с вами я говорил по мобильнику.

Что-то тут было не так, чего-то Туманский недоговаривал, но я угадывала, что он, может быть впервые, говорит вслух не столько с посторонним человеком, сколько сам с собой, и, наверное, это лопнуло и прорвалось, как гнойник, именно при мне, потому что, как я понимала, все эти последние дни перед большинством людей ему нужно было делать вид, что ничего не случилось, что его жена жива, и конечно же он кому-то должен был лгать, как-то выкручиваться, может быть, даже шутить и смеяться, но я была как раз той, перед которой темнить не имело никакого смысла. Я знала, и он не выдержал...

Я вернулась в угол, подняла с полу скользкие от пролитого лампадного масла серебряные цепки, к которым крепилась сама лампада, сняла с крюка обрывок цепи и аккуратно положила на столешницу рядом с иконой. Темные глаза Богоматери были как живые, а зрачки странно и печально отсвечивали. И совершенно нелепой была пробоина на смуглой впалой щеке ее, и дико торчал этот огрызок металла, а грубая глубокая царапина рассекала нежную пяточку младенчика с крохотными пальчиками.

Вообще-то, отношение у меня к вере и верующим не то чтобы сложное, но по сути - никакое. И я не собиралась обвинять эту самую Нину Викентьевну в богохульстве. Просто это было красиво, старинно и кому-то очень нужно, где-то там, телецким богомольцам и еще каким-то людям. И что-то я не могла до конца поверить, что хозяйка всего этого дошла до такого отчаяния и осатанения, ухватившись за первое, что попалось под руку, только из-за того, что поверила в чудо, которое не состоялось.

Не помогла ей, выходит, Дева Мария ни зачать, ни выносить, ни родить... Что-то тут не совпадало, по моему мнению, такая женщина, как Туманская, могла бы пойти вразнос по более мощной причине. И по-моему, такие особы, как она, больше доверяют гинекологам, чем чудотворцам. Нет, тут была еще какая-то муть, какая-то мгла...

Он вдруг выдвинул ящик стола, нашарил там пакет из пленки и вынул из него небольшой плоский черный пистолетик, похожий на игрушечный. Извлек из рукоятки магазин, латунные патрончики с серыми пульками тоже были как игрушечные.

- Вот из этого... она... - сообщил он. - Итальянский... Полицейский "Автоматик", калибр восемь миллиметров... Вообще-то газовый, но кто-то переделал под боевой патрон. И никто не может мне сказать, где она это дерьмо раздобыла. И когда... Стреляла в сердце, понимаешь?

- Я знаю.

- А... ну да... Как думаешь, ей было очень больно?

- Я думаю, что ей было очень страшно... Мне бы было, - сказала я. - А она как-то все это объяснила? Ну, записка там... Какое-нибудь письмо...

- Нет. Ничего, - помолчав, признался он. - Вообще-то все держали ее за красивую женщину, весьма устроенную семейно и очень удачливую в делах. Но я-то всегда знал - она из таких, стержневых, железных! Такие никогда себя не обманывают. И если что-то решают всерьез, никто помешать не может... Даже я!