Энн Грэнджер - Где старые кости лежат

Я видел ее каждый день, следил за ней, и желание становилось все сильнее. Она разливает чай, наклоняет голову, а я сам не свой от ее запаха. Мылом от нее пахло и цветами… Бывало, развесит она в понедельник утром свое белье во дворе — трусы, юбки там, чулки… Вытянется, чтобы приколоть белье прищепками, юбка у нее задерется, и все видно… Ноги-то белые, как слоновая кость… Я просто места себе не находил… Дьяволова работа! Ну а она… ведь видела, что со мной творится, и хоть бы что. Одно слово — вертихвостка!

Ну вот, у нас с Фрэнком всю жизнь все было общее. Когда маленькие были — делились одеждой и игрушками, как подросли — стали вместе работать и копить. Вот однажды Фрэнк мне и говорит: „Я видел, как ты смотришь на Эйлин. У нас все всегда было общее, так что будет по-честному, коли ты и здесь возьмешь свою долю. Ведь вторая хозяйка нам с тобой не по карману. Будем жить с ней по очереди, делиться, как и всем прочим. Так будет справедливо и по совести. Я сам ей скажу“.

И сказал. Сначала-то она заартачилась, шумела, плакала. Не послушалась, значит, законного мужа! Фрэнк был парень смирный. В первый раз ей все спустил, хотя ему было не по себе, ведь он обещал мне, что все наладится. „Дай ей срок, — он мне говорит. — Она согласится“.

А она все не соглашалась. Упрямая была! Я понял, что по-доброму ее не уговорить. Фрэнк-то был тихий, все ей спускал. Тогда я решил взять дело в свои руки. Пусть приучится слушаться мужчин!

Дело было вечером, как-то в начале осени. Помню, как сейчас. Я вышел прогуляться на вал и увидел Эйлин. Она собирала чернику у старой крепости. Вот она меня зовет: „Лайонел! Поди сюда, нагни мне ветку, а я оберу ягоды“.

Тут-то мне и стукнуло: да здесь не одну ягодку можно сорвать. Схватил я ее и поволок в развалины. Она дралась и брыкалась, как дикая лошадь, даже укусила меня! И обзывала всякими словами, каких я и не слыхивал! Порядочная женщина, вроде нашей мамы, в гробу бы перевернулась, коли услышала бы такое! Ну, я пару раз ее стукнул, она и затихла. Я повалил ее на пол… ну, все и сделалось. После она ничего не сказала. Поплакала только, встала, одернула юбку и вышла.

Сначала она пожаловалась Фрэнку, но он на нее прикрикнул: мол, не из-за чего шум поднимать! После того с ней больше хлопот не было, и мы жили с ней по очереди, как и обещал Фрэнк. И Эйлин тоже притихла. Поняла, кто в доме хозяин. Женщина должна знать свое место.

Меньше чем через год после того родился Брайан. Мы с Фрэнком оба считали его своим сыном. Он всегда был хорошим мальчиком.

Ну, а теперь я вам главное скажу, и вы сразу поймете, что женщинам доверять нельзя. С Эйлин много лет не было никаких хлопот… И вот однажды, мальчику тогда лет четырнадцать было, поднимаюсь я по дороге на ферму и вижу: навстречу мне спускается Эйлин — с чемоданом, в пальто и шляпке. Я ей: куда, мол, собралась? А она: уезжаю, говорит, насовсем уезжаю с фермы. Представляете? И хозяйство бросила, и нас, и мальчика! Потаскушка, одно слово!

Я велел ей возвращаться домой, но она не послушалась. Говорит, мол, решила уехать, и все, и я ей не помешаю. А вот помешал же! Пришлось, не то она осрамила бы нас, опозорила наше доброе имя! Я схватил ее за шею, надавил да чуть скрутил. А она сразу раз — и осела на землю. Я отволок ее тело в кусты и сразу пошел к Фрэнку.

От мальчика мы, конечно, все скрыли. К счастью, перед тем как уйти, она сама сказала ему, что уезжает. Представляете, родного сына бросила! Наша матушка ни за что не бросила бы нас с Фрэнком, когда мы еще были маленькие. В общем, мы с Фрэнком долго обсуждали, что делать. Все обмозговали. „Слушай, — говорю я ему, — есть на нашей земле место, где отродясь не пахали и не сеяли“. Нам запрещено трогать старый земляной вал. Еще когда мы ферму покупали, нас предупредили, что вал тот исторический и ему нельзя наносить ущерб.

В тот же вечер мы дождались, пока мальчик заснет, спустились и подрыли вал. Земля там рыхлая, вся в кроличьих норах, под землей туннели, ходы… Главное было вырыть лаз пошире, чтобы она уместилась. И вот что интересно. Стали мы копать и увидели целую кучу старых костей, а между ними — безделушки всякие, ну вроде украшения! Еще нож нашли, весь заржавелый, чаши и кубки, все выщербленные да ломаные. Целую гору всякой дряни — к чему она теперь? Эйлин мы положили к тем, старым костям, а все, что нашли под валом, снесли домой и хорошенько рассмотрели. Ничего там хорошего не оказалось, вот что! На следующее утро я отнес их обратно и зарыл в другую кроличью нору, рядом с тем местом, куда мы положили Эйлин.

Мы с Фрэнком никогда о том не говорили. Ну, а мальчик ни разу о матери не вспомнил. Думал, она уехала на автобусе. Сдается мне, он все ждал, когда от нее придет письмо. Несколько недель сидел на валу, караулил почтовый фургон. Писем не было, он и потерял интерес. В семьдесят восьмом Фрэнк умер, и мы с Брайаном остались на ферме вдвоем. Но мы и вдвоем неплохо управлялись.

Когда археологи спросили разрешения копать, я не испугался, потому что знал, что рыться они станут совсем не там, где мы похоронили Эйлин. К тому же с того дня почти тридцать лет прошло; вряд ли от нее много осталось. А испугался я, когда они выкопали древний скелет. Посмотрел я на него и думаю: сколько пролежал в земле, а как хорошо сохранился! А Эйлин они бы нипочем не нашли, если бы не случай; выходит, не повезло нам.

Жалко, что Маркби был с ними, когда нашли ту, первую кость. И еще одна бойкая девица, археолог. Конечно, они сразу поняли, что к чему, и Маркби приказал перекопать весь вал. Тогда-то и нашли Эйлин и еще другие старые кости — за тридцать лет все перемешалось. Вот шуму-то было! Говорят, откопали какого-то саксонского короля, что ли…

А Маркби — ух и хитер же! Сразу угадал, что под валом может быть Эйлин. Примерно в то время, как ее не стало, его дядя был священником в Уэстерфилдской церкви. Да-а, преподобный Маркби умел читать проповеди! До сих пор как вспомню, прямо мороз по коже!»

Записка старшего инспектора Маркби суперинтенденту Маквею:

«Все эксперты, осмотревшие Лайонела Фелстона, сошлись во мнении, что он находится в здравом уме. И я не склонен оспаривать заявление врачей. Судя по всему, Лайонелу от рождения свойственна некоторая ущербность. Нищее детство, властная, набожная мать, чрезмерная близость двух братьев, их отгороженность от внешнего мира… Впоследствии эти отклонения выразились у Лайонела в своего рода религиозном помешательстве. После известных событий ему также приходилось постоянно подавлять чувство вины, отчего его психика еще больше расшаталась.

Уверен, что в данном случае обвинитель прав и Лайонел не заслуживает снисхождения. С облегчением закрываю это поистине трагическое дело».

Мередит сказала: