Владимиp Югов - Человек в круге

- Вячеслав Максимович, я подумал над вашим предложением... А что, ежели и вправду создать вам книжку? Я отложу, пожалуй, свою рукопись о подполье украинского комсомола в войну... Только, Вячеслав Максимович, вы знаете... Я дорого ныне стою. При заключении договора я назначу цену. Конечно, по авторскому праву. Отсебятиной заниматься тут не стоит.

- И юрист не позволит, - проворчал Ковалев. - Когда ты хочешь приехать к нам?

- Давайте договоримся на завтра. Совещание уже сегодня завершится. У меня три дня свободных... Правда, покупки надо совершить.

- Ну об этом ты не беспокойся. Я скажу Шаруйке, он это оформит у нас. Ты только список предоставь, что тебе нужно.

- Спасибо, Вячеслав Максимович. Время назначайте. Я-то подстраиваться буду. У вас масштабы.

- И иронией, что ли?

- Ну уж не знал, что искренность мою так толкуете!

- Не взвивайся, не взвивайся! В десять устроит?

- Вполне.

- Я знаю, куда машину посылать. Приедет за тобой, без двадцати - будь готов.

- Всегда готов! - улыбнулся я. - Видите, хотя по телефону и не видно, вскидываю, как пионер, руку!

- Это дело! Когда так все отвечали, и жизнь была нормальной.

Где-то, уже за двенадцать ночи, в номер ко мне настойчиво постучали. Я накинул на себя спортивку, всунул ноги в тапочки и, подойдя к двери, чуть отсунувшись в сторонку от нее, как учил Железновский, спросил:

- Кто?

- Я. Шаруйко.

Голос был знакомый. Я открыл. Шаруйко стоял перед дверью один, за пазухой у него что-то выпирало. Я кивнул туда, спросил, что это у него?

- Бутылка, - ответил он.

Я засмеялся.

- Зачем? Да в такое позднее время?

Шаруйко извинился, сказал, что только закончил свое дежурство.

- Не обижай, одевайся, да посидим там, в холле.

Я оделся на быструю руку, взял ключ и захлопнул дверь. Я понимал, зачем меня зовет туда Шаруйко. У него мания преследования. А, может, и не мания, просто он знает, как все это теперь делается.

Мы сели в мягкие кресла, потихонечку подвинув и низкий письменный столик, и эти кресла, чтобы никому не мешать. В этой престижной гостинице не было случайных людей, и стояла уже в это время тишина. Шаруйко распечатал бутылку - вино было высшего качества. Здесь же, на столике, мы позаимствовали стаканы: они стояли возле графина.

Наполнили стаканы и молча выпили.

- Я не видел вас ни сегодня, ни вчера. - Шаруйко повертел бутылку и решительно снова наполнил стаканы. - Думаю, вас пасут не из ревности. И я говорю вам это серьезно... Знаете, я тогда сказал правду единственную. Ну в тот раз, когда мы встретились с вами. Я сказал о Павликове и его жене. Скорее, я сказал о ней. Это забыли все, что она есть на свете. Единственный человек не забыл - Елена Зиновьевна. О чем это говорит? О человечности. Вы, может, не знаете, но Елена Зиновьевна дружила с Павликовой и тогда. Она к нам приезжала на заставу несколько раз. И когда Павликова ехала за покупками какими в городок, то всегда заходила к Елене Зиновьевне, или просто поговорить, или еще по каким делам. Мне об этом рассказывал Смирнов, которого...

- Уже нет в живых, - сказал я с какой-то ненавистью.

- Что верно, то верно. Что он не насексотил, не связал Павликову и Елену Зиновьевну, ему честь и хвала. И одна бы, и другая покатили бы, поехали по этапу. Де-сговор уж заранее! А они - по-бабски. Знаете или нет об этом, но у Елены Зиновьевны детей не было никогда. И она спрашивала у Павликовой: может, что и как по-другому у них? То есть у Павликовых? Вот о чем и толковали женщины!

- И где теперь Павликова? - спросил я, быстро хмелея. - Вы же спросили тогда... Я понял, что вы знаете.

- Не догадались? На даче у Елены Зиновьевны живут. Ребятишки уже подросли, в школе учатся. Там село рядом. Они в сельской школе и учатся. А Елена Зиновьевна их музыке наставляет. Там клоп такой, Олег, уже пиликает, как взрослый, на скрипке. Одна умора!

Я спросил, как попал Шаруйко к Ковалеву и почему он, Шаруйко, думает, что нас пасут с Еленой Зиновьевной по-другому, не по ревности?

- Как я попал, сперва отвечу. Сразу после тюрьмы мне предложили поехать сюда. Да, досрочно освободили. У меня мать померла, сестры тоже. Один я на свете остался. А товарищ генерал предложил работу и стол. Я не мог отказаться. А в благодарность за ваше старание по нашему освобождению я вам сообщаю, что вас пасут. Меня не обманешь! Я прошел и холерные бараки, и синел от холода. Теперь вот живу, но холопствую. После пограничной жизни, после того, как Павликов нас сделал людьми, которые себя увидели со стороны и возгордились, тоже поучительно жить. "Умеешь жить - вертухайся!" И я вертухаюсь. Жизни честной на этой земле не жду. За себя же всегда постою. И за вас постою. Если уж так, то вот...

Шаруйко неожиданно повалился на колени. Я запротестовал, но он меня не слушал.

- Бог тебе немало грехов снимет за наше освобождение! - забормотал Шаруйко. - Верно, верно, мужик! Когда-нибудь соберемся и купим тебе что-либо ценное... А то дом поставим!

- Встань, сержант! Ну встань! - взмолился я.

- Нет, хоть убей. Ты меня живым из петли вытащил. Я же не знал... Хотя так мельком объяснили. А теперь все узнал...

- Встань, ты же пограничник! - взбеленился я.

Шаруйко осоловело поглядел на меня и уже осмысленно проговорил:

- А верно, мужик!

Он встал, повертел в руках бутылку.

- Отсюда-то я выйду... Ну из гостиницы. Если добавить?

Я кивнул головой. Мы зашли ко мне, я достал вино, выпили.

- Страшно! - прошептал Шаруйко. Мне кажется, он уже говорил так.

Я показал на койку, которая была в моем номере лишней для меня.

- Ложись?

- Дойду. Трошки посижу и дойду... Это там, поле дикое... После верной службы и - в пасть!.. Я хлебником вдруг устроился, верите! И спас Бог! А Матанцев... Он был всегда заводной... Он... Детишек как любил нашего заставного! Как любил! За что?! Ну за что, ты мне скажи? И хотят еще, чтобы по-ихнему было! Чтобы эти, там, наверху, плясали под дудку ихнюю! Слышите, вы? За что меня тогда на заставе? Ну видел и я, как уходил... Но издалека... В бинокль! Темно уже к тому же было!

- Успокойся, - просил я. - Пожалуйста, успокойся!

- Они холостильщики, коновалы! Они сделали из мужиков... Не хочу! Не хочу и все...

Я уложил Шаруйко на свободную койку - ведь заплатил за двойной номер, был его хозяином. Что-то беспокоило меня в выкриках Шаруйко. Он не может мне помешать. Нет! Если они мой номер прослушивают, если Н. раскрылся, то тогда книжка моя, которую я согласился написать Ковалеву, лопнет. И я не соберу материал о самом Ковалеве. Я знаю, как мне легче "расколоть" его. Я попробую льстить. Я узнаю его душу. Я проверю, как он мог запугать полковника Шугова, как он мог отправить его, по собственному желанию, в иной мир...

Утром я проснулся от плеска воды в ванной. Я обо всем забыл. И когда вышел Шаруйко, только тогда вспомнил, что мне к десяти надо ехать к Ковалеву.