Мери Райнхарт - Дверь

Однако доктор Симондс, когда пришел ко мне тем же вечером, не выказал большого доверия к этой истории с нападением.

— Конечно, он был ранен, — заявил доктор тем веселым уверенным тоном, каким врачи всегда успокаивают боязливых пациентов и нервных женщин. — Это же всем ясно! Мне пришлось наложить четыре шва! Но почему именно нападение? Почему бы Джозефу не зацепиться за что-нибудь своими резиновыми подошвами и не слететь по этой вашей лестнице? Там двадцать с лишним ступенек с металлической окантовкой, и каждая оставила на нем свою отметину.

— Он говорит, что почувствовал кого-то сзади.

— Именно. Он шагнул вниз и обернулся. И я не знаю, как он не свернул свою упрямую шею. Вообще чудо, что он уже ходит.

Но Джозеф стоял на своем. Кто-то ударил его сзади палкой или стулом. И как мы сейчас знаем, был прав. На него действительно покушались. И вполне вероятно, оставили в покое, когда посчитали, что он уже мертв.

Случилось так, что именно во время этого визита доктора Симондса я впервые узнала, что Говард, возможно, оставил второе завещание. Доктор наблюдал Говарда, когда тот лежал прошлым летом больной в «Империале», а сейчас выразил соболезнование.

— Конечно, это должно было произойти. И он знал. Не тот человек, чтобы обманываться. Инфаркт был очень нехорошим. Кстати, он тогда изменил завещание? Вы не знаете?

— Изменил? Ничего не знаю.

— Он собирался. Уолтер был к нему очень внимателен, у них установился мир. Даже забавно. Бедная мисс Гиттингс Уолтера ненавидела и, если б ее воля, близко бы его не подпустила.

— Надеюсь, он все-таки изменил завещание, — предположила я. — В конце концов, единственный сын…

— Может быть, изменил, а может — и нет. Я разговаривал с Уолтером. Он сказал, что если — да, то придется платить огромные налоги. Но точно он не знал. Хотя получил у меня письменное свидетельство, что его отец способен написать такой документ. Как это там: «Не находится под влиянием наркотических средств, не страдает умственной слабостью». — Он усмехнулся. — Умственная слабость! Если Говард Сомерс страдал слабоумием, то я готов так заболеть.

Но ранение Джозефа обеспокоило меня. Какие мотивы? Чего этим можно добиться? Должна сознаться, я опять подумала, что мы имеем дело с убийцей, который убивает только ради самого процесса.

В тот же день я купила Джозефу новый револьвер и переселила его в комнату для гостей на втором этаже. Перед тем, как он лег, мы с ним вместе обошли не только весь дом, но и гараж, и сарай. После этого, заперев дверь своей комнаты, я смогла провести спокойную, хотя и не очень приятную ночь.

Но опять не могла заснуть. Лежа в постели с карандашом и бумагой, я попыталась записать все, что мы знали об этом неизвестном. Записала, что он изобретателен и физически силен; не задумываясь, может лишить человека жизни; отлично знает мой дом, вплоть до вентиляционной шахты и слухового окошка в ней; он, возможно, такого же роста и телосложения, как Джим Блейк; собаки его знают; хотя после смерти Сары Гиттингс мы заменили замок парадной двери, он все еще имеет возможность — если, конечно, Джозеф говорит правду — входить в мой дом когда захочет; сила, которая им движет, хотя нам и не известная, уже успела убить и Сару, и Флоренс Гюнтер, и, возможно, Говарда и может затронуть еще Бог знает кого.

К этому времени я была уже достаточно взвинчена. Поэтому, когда услышала равномерный топот ног в холле, меня пробрала холодная дрожь. Но это был всего-навсего Джок, который беспокойно бегал по дому: зов весенней ночи будоражил его кровь, а закрытая и наглухо запертая дверь преграждала ему путь к собратьям.

На следующий день я прошлась по дому, выполняя обещание, данное Дику. Слуги, очевидно, решили, что трагедии последнего времени в некоторой степени лишили меня душевного равновесия, так как я поочередно исследовала все предметы округлой формы. Один или два дагерротипа в круглых рамках я буквально разобрала на части, но эти акты вандализма не привели ни к чему.

После полудня меня вызвал прокурор. Беседа получилась неприятной: обвинения и едва сдерживаемая ярость с его стороны, и ничего, кроме испуга, — с моей.

— Мисс Белл, это очень серьезное дело, — заявил он. — Одно и то же лицо совершило два страшных преступления и два нападения. Одно из нападений доказано, второе — на вашего дворецкого — по крайней мере, очень возможно. В нашем округе завелся либо опасный маньяк, либо убийца, мотивы поведения которого скрыты так тщательно, что мы их до сих пор не выяснили. Думаю, что мы имеем дело с мотивированными действиями. Из двух убитых женщин одна была, в общем, никем. В ее жизни не было ничего существенного. В жизни второй были лишь отношения с семьей, которой она верно служила и со стороны которой пользовалась значительным доверием. Две женщины подружились: секреты одной стали секретами другой. Поэтому, если предположить, что один из секретов имел порочащий характер, когда погибла одна, должна была погибнуть и другая. Тем не менее указанная семья не предпринимает ничего, чтобы помочь закону. Она даже скрывает некоторые сведения от полиции.

— Я отрицаю это категорически.

— Отрицаете? Но мудро ли это, мисс Белл? А если дело дойдет до суда и вы будете давать свидетельские показания под присягой?

— Но какой суд? Вы никого не арестовали.

Он пропустил это мимо ушей.

— Мисс Белл, я настаиваю на том, чтобы вы выполнили свой гражданский долг и рассказали все, что знаете. Вы должны это сделать в интересах общества. Если на свободе находится некое лицо, законченный убийца, человек, лишенный стыда и совести, обманывающий правосудие для достижения своих целей, то неужели вы не понимаете своих обязанностей?

— Я не знаю ничего. Если вы считаете, что речь идет о Джиме Блейке, то я — нет. Он так же невиновен, как и вы.

Он подался вперед:

— Тогда зачем вы сожгли коврик из его машины? Не надо отвечать. Мы не предполагаем, а знаем, кто это сделал.

— Если вы собираетесь судить человека на основании только косвенных улик…

— А что такое косвенная улика? Это сведения, на основании которых мы принимаем решения ежедневно. Вот раздается звонок. Вы никого не видите за дверью, но знаете, что там кто-то стоит и звонит. Это тоже косвенная улика.

Он откинулся в кресле и перешел на более спокойный тон:

— Эта трость, с клинком внутри. Клинок был широкий?

— Очень тонкий. Наверное, не более полудюйма в самой широкой части. Он суживался к концу.

— И обоюдоострый?

— Не помню.

— Вы его не видели с тех пор, как отдали Джиму Блейку?

— С тех пор нет.

— А когда вы его отдали?

— Я уже говорила: прошлой весной, в марте. Он ему очень понравился.