Патриция Хайсмит - Нисхождение

Иенсен договорился зайти за ней около одиннадцати часов. И после кофе он ушел.

Ингхэм решил, что Иенсен вел себя сегодня вполне по-светски, и ждал, что Ина выскажет похвалу ему, по она молчала.

— Хочешь пройтись по пляжу? — предложил он. — Какие на тебе туфли?

— Мне хочется пойти босиком.

Ингхэм оплатил счет. Иенсен оставил восемьсот миллимесов.

Песок на пляже оказался приятно теплым. Ингхэм нес туфли Ины и свои. Луны не было. Они держались за руки, скорее чтобы не разлучаться в темноте, чем ради удовольствия, подумал Ингхэм.

— Ты сегодня какая-то грустная, — заметил Ингхэм. — Это Адамс расстроил тебя?

— Да что ты, он само веселье. Нет, просто я думала о Джои.

— Как он… на самом деле? — У Ингхэма что-то кольнуло в груди, когда он задал этот вопрос, однако ему показалось, что он прозвучал не слишком участливо.

— Иногда он чувствует себя настолько не своим в этой жизни, что не может спать. Но я бы не сказала, что ему становится все хуже. — Ина говорила торопливо, потом на несколько секунд замолчала. — Я считаю, что ему следует жениться. Но он никогда этого не сделает.

— Понятно. На Луизе. Она действительно разумная девушка?

— Да. К тому же ей известно все о его болезни. — Шаги Ины по песку становились все медленнее, затем она остановилась и расслабила пальцы ступней. — Самое забавное… на самом деле ужасное — это то, что он вбил себе в голову, будто любит меня.

Ее пожатие было едва заметным, почти неощутимым. Ингхэм стиснул ее пальцы:

— Что ты имеешь в виду? — Они почти перешли на шепот.

— Именно это. Я не говорю насчет сексуального влечения. Это просто смешно. Но это не дает ему обратить свою любовь на кого-нибудь другого. Ему следует жениться на Луизе. Никто не может на сто процентов утверждать, что у него не может быть детей.

— Я тоже так думаю, — произнес Ингхэм, хотя вовсе не был в этом уверен.

Ина смотрела себе под ноги.

— Не могу сказать, что я в ужасе, но меня это беспокоит.

— О, любимая! — Ингхэм нежно обнял ее. — Что… что он говорил тебе?

— Он говорит, что никогда… никогда не будет испытывать к другой женщине тех чувств, которые питает ко мне. И все остальное в том же духе. И он вовсе не подавлен из-за этого. Как раз наоборот. Он воодушевляется, когда начинает говорить о своей любви. И, самое ужасное, я знаю, что это правда.

— Ты должна уйти из этого дома, дорогая. Понимаешь, дом достаточно большой, чтобы ты могла поселить в нем кого-то еще, кто мог бы жить рядом с Джои, если ему необходимо…

— О, мама не сможет за ним присматривать, — прервала его Ина. — Единственное, в чем он нуждается, так это в том, чтобы кто-то заправлял его постель. Хотя он уже несколько раз справлялся с этим сам. Он даже может принимать душ без посторонней помощи. — Она приглушенно рассмеялась.

Да, у Джои своего рода собственная квартира на первом этаже, припомнил Ингхэм.

— Тебе необходимо переехать. Я не знаю, из-за чего ты сегодня грустишь, но я вижу, что это не дает тебе покоя.

Она повернулась к нему:

— Я скажу тебе кое-что забавное, Говард. Я начала ходить в церковь. Последние два или три месяца.

— Хм… я не думаю, что это забавно, — ответил Ингхэм, которого эта новость сильно удивила.

— Но я не слишком верю во все это. Просто я чувствую себя успокоенной, когда вижу седые головы, слушаю пение и проповедь. Это действует на меня умиротворяюще. Ты понимаешь, что я имею в виду? Всего только на часок, по воскресеньям. — Ее голос дрогнул от подступивших к горлу слез.

— О, любимая! — Ингхэм прижал ее к себе. Огромное чувство захлестнуло его, и он зажмурил глаза. — Я никогда не испытывал такой нежности ни к кому на свете, как сейчас к тебе, — выдохнул он.

Она всхлипнула на его плече, потом отстранилась и отбросила назад волосы.

— Пойдем обратно.

Они пошли назад к городку, к мерцающим белым светом стенам крепости — памятнику проигранного когда-то сражения (в противном случае испанцы остались бы здесь надолго).

— Я бы хотел, чтобы ты рассказала мне обо всем, что тебя мучит. Если не сейчас, то когда-нибудь в другой раз.

Но она молчала.

Она должна уйти из этого дома, думал Ингхэм. Этот дом выглядел таким гостеприимным, в нем не чувствовалось ничего мрачного, ничего навеянного темным духом прошлого, но для Ингхэма он теперь казался самым гиблым местом на свете. Именно сейчас следует предложить ей нечто позитивное, подумал он. Правда, сейчас не самый подходящий момент, чтобы спрашивать, согласна ли она выйти за него замуж. Неожиданно он твердо произнес:

— Я хотел бы, чтобы мы жили в Нью-Йорке вместе.

К его удивлению и разочарованию, она вообще ничего не ответила.

Только возле машины попросила:

— Я сегодня не слишком хорошо себя чувствую. Ты не мог бы отвезти меня в отель, милый?

— Ну конечно же.

В отеле он поцеловал ее на прощание и пообещал отыскать где-нибудь часа в четыре, после ее экскурсии с Иенсеном в крепость. Когда он вернулся к себе, у Иенсена не горел свет, и Ингхэм несколько минут раздумывал во дворе, испытывая желание разбудить и поговорить с ним. Затем он поднял глаза на окно Иенсена и увидел, что свет зажегся.

— Это я, — подал голос Ингхэм.

Иенсен свесился с подоконника.

— Я не спал. Который теперь час? — позевывая, сказал он.

— Около полуночи. Можно к тебе подняться на минутку?

Сонный Иенсен оттолкнулся от подоконника назад, а Ингхэм поднялся к нему по ступеням. На Иенсене были свободно болтавшиеся на его худой фигуре шорты.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет. Я просто хотел сказать… скорее попросить… чтобы ты завтра ничего не говорил Ине об Абдулле. Видишь ли, я рассказал ей то же, что и Адамсу, — что я даже не открывал дверь.

— Ладно. Не скажу.

— Боюсь, это ее шокирует, — сказал Ингхэм. — А у нее и без того хватает проблем. Ее брат… тот, о котором она тебе рассказывала, инвалид. Это ее здорово угнетает.

Иенсен закурил сигарету.

— Ладно, я все понимаю.

— Ты ей еще ничего не говорил, а?

— Что ты имеешь в виду?

То, что для Иенсена казалось не слишком понятным, для Ингхэма всегда выглядело очевидным.

— Что я бросил в него пишущей машинкой… и, возможно, убил его.

— Нет. Ничего такого я ей не говорил.

— И не говори, пожалуйста.

— Хорошо. Будь спокоен.

Несмотря на то, что Иенсен пообещал это довольно небрежно, Ингхэм знал, что может положиться на него, потому что, когда Иенсен говорит: «Это не имеет значения», для него это так и есть.

— Дело в том… я вынужден признать… я стыжусь этого поступка.

— Стыдишься? Чепуха! Католические бредни. Точнее, протестантские. — Иенсен откинулся на кровать, вытянув свои загорелые до черноты ноги поверх одеяла.

— Но я совсем не протестант. Скорее я — никто.