Аркадий Адамов - На свободное место (Инспектор Лосев - 3)

Он оглядывает нас.

- Только Лев Игнатьевич, - откликаюсь я. - Если он об этом номере их знает, конечно. А больше некому. Леха в бегах, Чума у нас. Но я думаю, Федор Кузьмич, дачу эту надо осмотреть пока самим.

Кузьмич не возражает.

- Только без нарушения обстановки, - говорит он и продолжает: - Теперь - третье. С этим Олегом надо побеседовать. По факту кражи из квартиры отца. Вполне это естественно, даже если и нет у нас против него никаких подозрений.

- И с супругой его надо встретиться, - добавляю я. - И тоже это никаких подозрений вызвать не может с их стороны. Как ее, кстати, зовут?

- Галина Осиповна, - сообщает Витя. - Фамилия Голованова, по первому мужу.

- Так вот, - заключает Кузьмич, - дачу мы берем под наблюдение немедленно. А завтра...

- Завтра воскресенье, Федор Кузьмич, - деликатно напоминаю я.

- М-да... - осекается он и, досадливо потерев ладонью ежик волос на затылке, продолжает уже спокойно: - Тогда, значит, в понедельник утром приглашаем этого Олега сюда, беседуем, как полагается, и сразу едем вместе с ним на дачу. Под самым пустяковым предлогом. Ну, и осмотрим, что там и как. Если, конечно, до этого туда никто не заявится.

- А если все же завтра кто-нибудь да заявится? - осторожно спрашиваю я.

- Придется немедленно брать, - пожимает плечами Кузьмич. - А как же? В чужую дачу залезли. Есть, так сказать, полное основание задержать. Ну, и сразу, конечно, летите туда. Поэтому чтоб дежурный завтра каждую минуту знал, где вы находитесь.

Это уже относится ко мне и к Вале.

- Да-а... - вздыхаю я. - Плакали наши лыжи со Светкой.

- Светлана твоя человек сознательный, - говорит Кузьмич. - И нашу работу знает.

Я замечаю, как Валя тоже вздыхает, но молча. Тоже, наверное, какое-то свидание намечалось. Я за Валей кое-что в последнее время стал замечать, некие подозрительные и знакомые мне признаки, так сказать.

На этом совещание наше заканчивается, и Кузьмич отпускает нас на заслуженный отдых.

Воскресенье, представьте себе, проходит спокойно, без всяких чепе. Днем Светка пишет какую-то ученую статью по своим библиотечным проблемам, а ужинать мы едем к моим старикам, и я весь вечер играю с отцом в шахматы. Именно за шахматами, как ни странно, у нас возникают с ним самые интересные разговоры. На этот раз я ему рассказываю о семье академика Брюханова, вернее, о его детях. Самого академика отец, оказывается, хорошо знал. "Типичный ученый был, - говорит он. - Блестящий концептуальный и эстетический ум. Но директор был никакой. На уровне первого ранга рефлексии. При этом мягок, добр, расположен к людям. Очень его все в институте любили. Дочка в него, Инна. Только масштабом куда как меньше. А вот про сынка я и не знал даже". - "Специально тебе рассказал, - смеюсь я. - Чтобы ты меня больше ценил". Потом мы ужинаем, и моя дорогая теща (а мы всегда приезжаем к моим с Анной Михайловной), задыхаясь от своей непомерной полноты и больного сердца, жалуется маме, что я плохо ем, плохо сплю и плохо выгляжу, и Светка, мол, плохо за мной смотрит. Видели вы когда-нибудь такую тещу? И мама, как врач, начинает уверять ее, что все обстоит не так уж плохо и защищает Светку. Отец лишь молча улыбается, а Светка сидит тихая, скромная, и со стороны может показаться, что она и всегда именно такая. Уходим мы не поздно: завтра всем на работу. По дороге я ворчу, что потерян для лыж такой чудесный, солнечный день, и Светка, в полном соответствии с мнением о ней Кузьмича, заявляет, что все правильно и сидеть мне весь день дома, видите ли, было необходимо. "А дышать свежим воздухом? - негодует Анна Михайловна. - Когда вы им дышали последний раз, ты помнишь?" Словом, вот так, тихо и весело, проходит воскресенье.

Наутро я не успеваю вернуться после оперативки к себе в комнату, как один из наших сотрудников уже привозит Олега Брюханова.

- Мадам тоже увязалась, - сообщает он мне. - Не пожелала отпускать супруга одного. "Еще не то брякнет", - заявила. Ну, дамочка, я тебе доложу. Федор Кузьмич ее к себе пригласил. Теперь намучается.

- Понедельник день тяжелый, - вздыхаю я. - Давай этого Олежика сюда. А я начальство изображать буду. Пусть ему будет лестно, заодно уважением проникнется.

Через минуту ко мне в комнату, улыбаясь, входит щуплый, плешивый человек в очках. Глаза у него испуганные, и потому улыбка кажется совсем неуместной. Одет он плохо и небрежно, галстук съехал набок, одна из пуговиц на поношенном пиджаке еле держится, брюки давно неглажены. Словом, вид у этого человека какой-то линялый и жалкий. При этом он не только улыбается, но еще и время от времени странно хихикает.

- Мое почтение, - говорит он как можно развязнее, изображая из себя эдакого рубаху-парня. - Чем могу служить?

И при этом он плотоядно потирает руки, словно готовясь сесть за стол с хорошей выпивкой и закуской.

- Присаживайтесь, Олег Борисович, - холодно говорю я, хотя в душе мне почему-то жалко этого человека. - Побеседуем.

На вид ему не меньше сорока, но я-то знаю, что ему всего двадцать шесть лет. В армии он не служил: кроме плохого зрения, у него еще плоскостопие и что-то с печенью, это уже от бесконечных выпивок, от них, конечно, и весь его сорокалетний облик.

Олег боком устраивается на стуле и вынимает мятую пачку "Беломора". Я замечаю, что руки у него слегка дрожат.

- Разрешите, надеюсь? - церемонно спрашивает он.

И, получив разрешение, торопливо, даже жадно закуривает.

- Любили вы отца? - неожиданно спрашиваю я.

- Я-то любил, он не любил, - машет рукой Олег и хихикает. - Да и за что нас любить-то, если разобраться? Брак, одним словом, получился. Ха, ха, ха...

Плечи его, усыпанные перхотью, трясутся от смеха, глаза под стеклами очков заметно влажнеют, и все узенькое, небритое личико становится каким-то горестным. Смеется он странными всхлипами и тоже невесело.

- А сестру? - снова спрашиваю я. - Как вы к ней относитесь?

- К Инке-то? Уж больно ее всегда много было. Пять меня. Я говорю, весь вес ей пошел, а вся веселость мне. В ней одна угрюмость осталась, ей-богу. Ну, как такую тушу любить, сами посудите? Столько, значит, килограмм угрюмости. Это же ужас! Жить надо легко, свободно, как дышится. Ласковы люди должны быть к ближнему. Верно я говорю?

Интонации у него при этом доверительные, дружелюбные и, пожалуй, чуть заискивающие, точно он одновременно и уговаривает меня и просит.

- Верно, - соглашаюсь я. - Только зачем же вы тогда с Инной Борисовной судились? Неужто по-доброму все не могли поделить после отца, по-справедливому?

- Да господи! - страдальчески восклицает Олег, и глаза его снова наполняются слезами. - Так это все Галка. Как бормашина, знаете таких женщин? З-з-з... Деться некуда. Днем и ночью. Я говорю, убежал бы. Так некуда. Опять, что ли, разводиться? Надоело. Ну, плюнул и подал на Инку. Сама Галка мое заявление в суд и отнесла. И вот ребята говорят, правильно, мол, сделал. Только мне это, честно скажу, тошно все. Но куда бедному христианину податься? Я говорю, только в монахи, ей-богу, там уж она меня не достанет.