Виктор Пронин - Остров

– Нет, под уши я не буду, – сказал Иван и, не доиграв, бросил карты.

Через минуту все опять лежали на полках. Сашка вышел из купе и медленно двинулся вдоль поезда. Было уже поздно, и во всех вагонах стояла тишина. Не спали цыгане. Они, как ни в чем не бывало, галдели, кричали на детей, деловито переходили с места на место – казалось, все они были страшно заняты чем-то.

– Ну, пророки, гадалки, ясновидцы! Когда поедем? – обратился к ним Сашка.

– Поедем, поедем, – успокоила его старая цыганка.

– Я спрашиваю – когда! Что карты-то говорят? А? Молчат карты?

– Завтра поедем, – ответила цыганка помоложе, и Сашка, обернувшись, прежде всего увидел грудь с коричневым морщинистым соском и младенца в цветастых пеленках.

– Завтра? – переспросил он. – А если не поедем?

– Значит, не поедем.

– А карты, карты-то что говорят? Раскинь картишки-то! Вот ты можешь сказать, когда поедем? – обратился Сашка к пожилому цыгану.

– Могу, – ответил тот и, повернувшись к окну, начал что-то прикидывать.

– Да ты не в окно смотри, ты в карты загляни!

– А ты меня не учи, куда надо смотреть, а куда не надо смотреть, сам знаю.

– Эх-хе-хе! – горько сказал Сашка. – Не тот теперь цыган пошел, ох, не тот! Вам только бы по земле шляться, а вот на дело доброе – нет вас. Перевелся настоящий цыган.

– А что карты?! – возмутился цыган. – Это тебе газета? Или это тебе радио? Карты – это фу! – Цыган дунул на руку, и колода, которую он держал, исчезла. – Вот! А ты говоришь, карты...

– Что ты его слушаешь? Что слушаешь? – вмешалась старая цыганка. – Какой это цыган?! Какой это мужик?! Двадцать лет на Острове – и все время то зубы болят у него, то радикулит! То зубы, то радикулит!

– За двадцать лет... вроде и пора, – неуверенно проговорил Сашка.

– Пора! Ты посмотри на мои зубы, посмотри! А радикулит! Ты спроси у него – есть у меня радикулит или нету! Ты спроси!

– У нее есть радикулит? – строго спросил Сашка у цыгана.

– Нет.

– Вот и я говорю, что не тот цыган пошел.

– Ладно, красавец, давай погадаю, – решилась цыганка, будто преодолев какие-то колебания. – Давай руку, нет, левую, она ближе к сердцу... Так, так, так... Ох, нехорошая рука, ох, нехорошая, – зачастила цыганка, шаря пальцами по Сашкиной ладони.

– Чем же тебе рука моя не понравилась?

– Дальняя дорога ждет тебя, долгая дорога...

– Да уж куда дольше.

– Не мешай, молчи. Неприятности будут в дороге, враги есть у тебя и друзья есть, они спасут тебя, помогут...

– Конечно, помогут, обещали ведь... Что-то, я смотрю, вы все задним числом... Как последние известия. Мне бы узнать, что впереди ждет, только ненадолго, на день-два, на месяц, не больше, можно?

– Приятная встреча ждет тебя... Красивая женщина... Ждет...

– Кто ждет-то? Женщина или встреча?

– И женщина ждет, и от встречи тебе не уйти.

– Я и не собираюсь уходить, зачем... Там на руке ничего не сказано – поедем-то когда?

– Не спеши ехать, красавец, не спеши. Поедем – жалеть будешь, плакать будешь...

– Прямо-таки плакать?

– Убиваться будешь, сердечные муки терпеть...

– Вот это уже лучше, за это спасибо.

– Ничего, – улыбнулась цыганка, – мне не жалко.

Сашка вернулся в свой вагон, медленно прошел по коридору до самого тамбура, постоял там, повернул назад и наконец остановился перед купе, где жила Дина. И удивленно скривил губы, почувствовав, как застучало сердце. Новости, подумал он. Чего это я... Никак старею... Он потер ладонью щетину на подбородке, пригладил волосы, подумал – что бы это еще такое сделать, и громко постучал в дверь.

– Бригадир поезда. Открывайте!

– Что вам нужно? – Дина не узнала его голоса.

– Мне нужен товарищ, который продукты распределял.

– Это я. А в чем, собственно, дело?

– Так и будем через дверь говорить?

Выйдя, Дина удивленно посмотрела в один конец коридора, в другой и, не увидев никого, повернулась к Сашке.

– Все правильно, я и есть бригадир.

– На повышение, значит, пошел?

– Вроде того... На утро, думаю, в машинисты податься.

– Тоже неплохо. Все при деле будешь, а то какой-то ты неустроенный... Так что тебе?

– А ничего, – Сашка стоял, сунув руки в карманы и прислонившись спиной к окну. – Цыганка, понимаешь, нагадала... Женщина, говорит, ждет тебя. Я тут же все и понял.

– Вот так сразу?

– Не все, конечно, но главное понял. И какая женщина ждет, и где... И еще убедиться хотел... Можно ли верить цыганкам. Оказывается, можно, все правильно говорят. Товарищи цыгане дают отличные прогнозы. И еще хотел посмотреть, какая ты в сонном виде.

– А это зачем?

– Чего не бывает... Вдруг так случится, что мне придется каждое утро видеть тебя в сонном виде... – Он осторожно запустил пальцы в ее короткие волосы и провел от лба к затылку.

– Теперь знаю, как себя в магазине ведешь... Как прицениваешься.

– Я знал, что ты какую-нибудь пакость скажешь, но вот только не мог догадаться, какую – мало общался с тобой. Ничего, дело наживное... Но я не обижаюсь, говори. Я даже знаю, почему ты это говоришь.

– Ну?

– Система защиты... Чтобы потом легче было отойти на заранее подготовленные позиции... При неблагоприятном стечении...

– Интересное какое-то у тебя отношение к этим вещам. Военное, что ли...

– Так все понятней... Даже женитьбу можно представить... Как если бы сильный противник сдался в плен слабому, но сохранил при себе все вооружение.

– Кто же сильный?

– Ваш брат... У нас только видимость победы, – пояснил Сашка.

– Но я вовсе не намерена сдаваться в плен.

– Я тебе этого и не предлагал.

Дина покраснела, поняв, что попала впросак.

– Знаешь, – сказала она, – мне кажется, что...

– Опять пакость скажешь? Не надо. Дай мне лучше адресок.

– Что-о?

– Адресок, говорю. Вдруг снова окажусь в Южном, чего не бывает... Заскочу. Поболтаем, чайком меня угостишь... Вспомним, как под снегом целовались.

– Это кто целовался-то?

– Мы, конечно, еще не целовались, но, видно, придется. Чтобы было что вспомнить... Ну, не заставляй меня глупости говорить... Наговорю с три короба, что ты с этими коробами делать будешь?

– А ты, кажется, не прочь взять меня в плен?

Сашка опять запустил громадную свою пятерню в ее волосы и, заведя руку за голову, притянул к себе. В конце коридора грохнула дверь. Дина хотела было высвободиться, но Сашка удержал ее.

– Плевать, – сказал он. – Кому-то душно стало. Слушай, а тебе в любви никто не признавался? Мне почему-то кажется, что даже не знаешь, что это такое, – Сашка не мог обойтись хотя бы без малой доли хамства. Ему казалось, что грубость делала разговор серьезным, обязывающим. А вежливость – это так, приятный дым. Развеется – и нет ничего. Он заметил, что вежливый разговор обязательно получится холодным, отчужденным. А грубость, сказанная в глаза, – лучший способ показать расположение. Сашка никогда не извинялся, считая это признаком окончательного разрыва. Но, поскольку потребность в извинении время от времени возникала, у него выработался своеобразный ритуал. Он подходил к парню, хлопал его по плечу, говорил: «Ну ладно, проехали, забудем». И, попросив сигаретку, уходил. Отношения считались восстановленными.