Виктор Пронин - Остров

– А то, я смотрю, ты все лежишь...

– Нет, нет, я здоров.

– Смотри... А ты где работаешь, батя? – Борис хотел как-то выразить старику свое участие.

– По линии быта, – быстро ответил Кравец, глянув из-под бровей маленькими синими глазками. И тут же заговорил о буране.

– А на Острове давно? – задал Борис вопрос, самый, казалось бы, естественный, и смутился, увидев растерянность старика. Чтобы загладить непонятный промах, Борис начал рассказывать о себе, о том, как привез жену из отпуска, сколько зарабатывает, сколько грибов они с женой собирают, чтобы хватило на год, рассказал, что Таня работает в столовой, что Остров, по его мнению, хорош еще и тем, что здесь можно не гнаться за тряпками...

– А не скучно? – спросил Кравец, чтобы как-то заполнить паузу.

– Нет, – твердо ответил Борис и повернулся к жене. – А тебе не скучно на Острове?

– Да некогда скучать-то...

– Вот именно, – Борис упрямо уклонил голову, будто ему сейчас предстояло доказывать это перед целой толпой. – Каждый должен знать свое место и не рыпаться куда не надо. И не суетиться без толку.

Слова у Бориса были солидные, обстоятельные. Послушав его из-за стены, можно было подумать, что произносит их человек пожилой, плотный, с тяжелым лицом и неторопливыми движениями. А на самом деле это был щупленький парнишка небольшого роста, с прямыми светлыми волосами. И щетина у него тоже была светлая, неуверенная.

Борис говорил, все больше волнуясь, перебивая самого себя, как бы признавая какую-то вину, но старался доказать, что он имеет на нее право. Он спешил, спешил, будто не успевал сказать что-то главное. Таня молча смотрела прямо перед собой, и непонятно было – то ли она вовсе не слышит его, то ли знает наперед все, что он скажет. Борис все время обращался к ней, и чувствовалось, что его сбивает с толку ее молчание.

– Извините, – сказал Кравец, – а образование у вас какое?

– Нет у меня образования! Нет. Ну и что?! Из-за этого я не могу с женой своей спать? Погоде хорошей не могу радоваться? Праздник не могу праздновать?

БОРИС. Это был наш старый спор с Таней, который будет теперь повторяться каждые три года – когда выдают деньги за проезд на материк. Мы и сейчас ездили туда только потому, что она этого захотела. Уйму денег оставили – вот и все. Ее старики до сих пор зовут нас на этот материк, работа, мол, интересная, театр, стадион...

А спросить у стариков – ели они когда-нибудь кетовый балык, икру красную, если, конечно, не брать в расчет наши посылки? Черта с два! А мы здесь едим эту икру столовыми ложками и вовсе не из консервных банок. Она идет у нас, как сало на Украине: готовить не хочется или некогда – принес банку икры, отрезал хлеба и ешь сколько влезет.

Конечно, не в этом главное, но питаться одними консервами... Извините. А выстоять все эти очереди за хлебом, мясом, молоком... Не по мне это. И стадион мне тоже не нужен, и так не ожирею. Пробежишь двадцать километров на лыжах, да обратно двадцать – о стадионе и думать не захочешь. Работа? Что я здесь строитель, что там... Чего от добра добра искать? Не надо рыпаться, не надо суетиться. Жизнь себе идет, и весь треп, который вокруг нее вьется, оседает позади, как снежная пыль за тягачом. Все эти устремления, образования, культура... Треп. У каждого своя культура, и мне плевать, если моя кому-то не нравится. Я иду, к примеру, в лес и знаю, как каждый гриб называется, где его искать, с чем его едят, с чем пьют. Это тоже культура. Я знаю, какая завтра погода будет, как рыбу ловить, как зверя бить, знаю, как дома строить – и все это тоже культура. А выпить мне захочется, я пойду и куплю, не задумываясь, бутылку коньяку, мало мне покажется – две возьму, гости ко мне пришли – пять бутылок возьму. И не буду за столом лоб морщить да подсчитывать, хватит ли до получки. Потому что знаю – в сарае у меня бочонок с икрой, балычки болтаются опять же на полтора центнера, да разное прочее...

Конечно, я понимаю – все это не главное. Главное – человек я или не совсем. Хорошо, пусть так. Но в том-то и дело, что эти самые деньги и жратва дают мне возможность чувствовать себя человеком, спокойно жить, спокойно засыпать и просыпаться.

Вот так.

БЕЗ НАЗВАНИЯ. Коля медленно, словно превозмогая страшную усталость, закрыл дверь и тщательно задвинул щеколду. Оля смотрела на него выжидательно и улыбчиво. В ее улыбке были и насмешка, и поощрение, и любопытство – мол, очень даже интересно, что дальше будет? Да и знаешь ли ты, что делать? Да и сможешь ли ты, мальчик, сделать все, что нужно, ничего не обесценив, не навредив себе же?

Он подошел к ней вплотную и остановился. То, что должно было сейчас произойти между ними, казалось ему настолько диким и противоестественным, что он был почти в панике. Он знал – отступать нельзя, если он хочет, чтобы его уважали, если он сам себя хочет уважать. Теперь, когда наступил момент, к которому он так стремился, Коля вдруг понял, что совершенно не готов к нему. Купе с двумя огоньками свечек, Оля, напряженно сидящая на нижней полке, он сам, застывший в какой-то неудобной позе, – все это Коля видел как бы со стороны и чувствовал себя третьим. Он наклонился и задул обе свечки сразу. И облегченно перевел дух – третьим был свет.

– Что ты задумал? – спросила Оля.

– А ты не догадываешься?

– Понятия не имею.

– Снимки буду печатать.

– А красный фонарь тебе не нужен?

«А тебе?» – хотел спросить он, но не решился. Оля продолжала сидеть, и обнимать ее в темноте, стоя, было неудобно. Тогда Коля сел рядом. Он мучительно искал слова, чувствуя, что должен сказать что-то мужское, независимое, такое, чтобы она сразу поняла... Что она должна понять, Коля не знал.

Вся сложность была в том, что Коля хотел сказать свое. Чужие слова у него были, их всегда навалом, но он не мог решиться произнести их, потому что те слова говорили другие люди, для других и в другом месте. Произносить слова, сказанные кем-то кому-то, казалось ему неприличным, чуть ли не позорным.

– Оля, – начал он. – Понимаешь...

– Ну?

– Оля...

Он гладил ее по лицу, целовал в губы, в глаза, в теплую шею с пульсирующей жилкой, а Оля сидела неподвижно, лишь иногда наклоняя голову или чуть поворачиваясь, чтобы ему было удобнее.

– Оля, я люблю тебя, – быстро сказал он и с отвращением ощутил фальшь этих слов. Не потому, что он не любил ее, нет. Коля влюбился, и это давало чувство правоты. Ему казалось, будто именно этих слов требовал какой-то официальный, противный ему ритуал, и он был просто вынужден произнести их. Коля столько раз слышал их по радио, в кино, они носились в воздухе, как заеложенная фраза из старого анекдота. Коле хотелось найти слова, которые бы отразили то, что чувствовал он, а не кто-то другой, слова, которых бы еще никто никому не говорил, которые бы навсегда стали их паролем, их тайной, клятвой.