Бернхард Шлинк - Обман Зельба

— Откуда вы все это знаете?

— Простая арифметика. Сам сообразил. Из официальных источников ведь ничего не узнаешь. Они так упорно отмалчиваются, что уже одно их молчание вызывает подозрения. — Он опять прибавил скорости. — Мы сейчас как раз пересекаем границу района водоснабжения Кэферталя, который относится к следующей защитной зоне. Мне нет необходимости объяснять вам, что находится в этой зоне. Да, следующая водоохранная зона еще не самая узкая, а та, в свою очередь, еще не район водозабора. Склад боеприпасов расположен лишь в следующей защитной зоне, но самая узкая зона совсем близко, она начинается у Фирнхаймской развязки, в двух километрах от Штрассенхайма. Во всяком случае, Штрассенхайм получил свою порцию дерьма, в какой бы зоне он ни находился. Черт его знает, как они текут, эти грунтовые воды. — Он разочарованно махнул рукой, шлепнул себя по лысине и машинально откинул отсутствующие волосы на затылок. Втянув в рот с помощью языка и губы часть уса, он принялся сердито перемалывать его зубами.

Не могу сказать, что небо после этого показалось мне уже не таким голубым, а рапс не таким желтым. Мне всегда было трудно поверить в существование того, чего я не вижу, — в Бога, в относительность пространства и времени, во вред от курения, в озоновую дыру. Я скептически отнесся к рассказу Пешкалека еще и потому, что от склада боеприпасов до Бенджамин-Франклин-Виллидж в Кэфертале было всего километра два, не больше, а американцы вряд ли стали бы травить свой собственный персонал, и еще потому, что на водоснабжении Фирнхайма, который ближе к складу, чем Штрассенхайм, все это, похоже, никак не отразилось. А кроме того, Пешкалек ведь сам не пробовал штрассенхаймскую воду и не отдавал ее образцы на анализ в лабораторию.

Мы приехали обратно в Эдинген. Когда мы ехали по Гренцхёфер-штрассе, фрау Бюхлер и сотрудники Вендта как раз выходили из «Зеленого дерева». Поминальная трапеза затянулась. У кладбища меня ждал мой «кадет».

— Нам нужно спокойно обо всем этом поговорить. — Он протянул мне свою визитную карточку. — Позвоните мне, когда у вас будет время и желание. Вы мне, конечно, не верите. Думаете, наверное, репортерские бредни, журналистские выдумки. Дай бог, чтобы вы оказались правы!

Ядовитые грунтовые воды Пешкалека преследовали меня и во сне. Штрассенхаймская церквушка вдруг выросла до размеров собора, с крыши которого химеры изрыгали на землю зеленую, желтую и красную воду. Когда я разглядел, что собор был резиновый, ему пришел конец: он лопнул, и из него потекла мерзкая бурая жижа. Я проснулся, когда она достигла моих ног, и уже больше не мог уснуть. Во время разговора с Пешкалеком мне не было страшно. Теперь меня охватил страх.

Я вспомнил рассказы отца. Пока я ходил в школу, он ни словом не упомянул о своем участии в Первой мировой войне. Мои школьные товарищи хвастали подвигами своих отцов, и мне тоже хотелось рассказать что-нибудь об отце. Я знал, что он несколько раз был ранен, награжден и повышен в звании. Это можно было рассказать, этим вполне можно было похвастать. Но он не хотел. Разговорился он только в последние годы перед смертью. Мать уже умерла, отец страдал от одиночества, и, когда я его навещал, он говорил обо всем, в том числе и о войне. Может, хотел разубедить меня в том, что нам необходимо было расширить свое жизненное пространство, даже ценой войны.

Он был трижды ранен. Первые два раза вполне пристойно, как он выражался, — осколком снаряда под Ипром и штыком под Пероном. В третий раз его рота попала под Верденом в газовую атаку.

— Горчичный газ. Не желто-зеленый вонючий туман, как хлорный газ, который ты видишь и от которого можешь защититься. Горчичный газ — штука коварная. Ты ничего не видишь и не чувствуешь никакого запаха. И если ты случайно не заметил, что твой товарищ схватился за горло, или просто не почувствовал опасность хребтом и не натянул противогаз в последнюю секунду — тебе крышка. В одно мгновение.

Его «чувство хребта» сработало вовремя, и поэтому он выжил, в то время как большинство солдат его роты погибло. Но он тоже успел получить свою дозу, стоившую ему нескольких месяцев мучений.

— Температура — это еще полбеды. А вот тошнота и головокружение, хотя ты почти не двигаешься… И постоянная рвота — день и ночь все блюешь и блюешь… А кроме того, горчичный газ выедает глаза. Это было хуже всего — страх, что ты навсегда ослеп.

Я слышал эту историю про газовую атаку несколько раз. Каждый раз, когда отец рассказывал о том, как натягивал противогаз, он закрывал глаза и держал руку перед лицом до того момента, когда начиналась последняя часть рассказа: о выписке из лазарета.

Знала ли Лео о том, к чему мог привести ее «праздничный костер»? Хотела ли она этого? Не потому ли она сама себя так сурово судила и терзалась угрызениями совести? Представить себе, что Лемке ничего не знал о возможных последствиях, я не мог.

Я все больше трезвел. Терроризм в Германии. Где-то я вычитал, что история повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй — в виде фарса, и терроризм семидесятых годов, страсти по поводу него и борьбу против него я всегда воспринимал как фарс. Теперь я спросил себя: не ошибся ли я? Боевые отравляющие вещества в воздухе, в воде и в земле — это уже не фарс. А я путешествую с Лео по Франции и Швейцарии, как будто жизнь — это одна сплошная весна.

Так к моему страху прибавились еще и угрызения совести. Как я ни ворочался в постели, я никак не мог найти удобного положения. Закрывал ли я глаза или держал их открытыми — мысли кружили вокруг одной и той же темы. Они вертелись на месте, тупо и болезненно, пока не забрезжило утро, не запели птицы, пока я не принял душ и вновь не превратился в самого себя — трезвого, рассудительного, скептического Зельба.

В субботу я пообещал Бригите и Ману поездку в Гейдельберг. Покупки, мороженое, зоопарк, замок — одним словом, полная программа. Мы поехали на поезде Верхнерейнской железной дороги и прибыли на Бисмаркплац.

Я давно здесь не был. Теперь здесь все было лиловым: автобусные остановки, киоски, скамейки, урны для мусора, фонари. Со всей этой сиреневостью диссонировали желтый почтовый ящик и серый Бисмарк.

— Смотри-ка, женское движение завоевало Бисмаркплац. [39] В Германии лиловый цвет часто (прежде всего мужчинами) иронически трактуется как «женский» цвет, цвет эмансипированных женщин, цвет престарелых женщин, иногда цвет лесбиянок.

Бригита резко остановилась.

— Опять ты со своим дурацким мужским шовинизмом! Фюрузан, видите ли, подавляет свободу Филиппа, я подавляю твою свободу, а теперь женщины завоевали еще и Бисмаркплац!.. И ты, бедняжка, уже не знаешь, куда и…