Гунар Цирулис - Милый, не спеши!

Да и зачем ломать ноющую голову, о чем? О завтрашнем дне? До него надо еще дожить — без врачей, которые могут упрятать в больницу. И без новых жертвоприношений, из-за которых можно угодить в тюрьму. Раньше, когда он не знал другого выхода, он бил жену. Однажды почти задушил дочь подушкой — ее нытье терзало барабанные перепонки, доводя до безумия. Теперь семья от него ушла. Жена нашла работу в районном городке и уехала. Забрала с собой все, и даже, приезжая в командировку, ночует в другом месте. Оставила только стол со стульями, раскладушку и всякий хлам в погребе. Хорошо хоть, что не взяла телефон. Вряд ли у него хватило бы сил добраться до автомата и оттуда позвонить профессору. Разговор принес облегчение. Растерянность старого кретина оказалась чудодейственным лекарством. Взволнованное дыхание, доносившееся с другого конца провода, ослабило сжимавший голову обруч. Завтра старик прибежит, это как дважды два. С деньгами. И можно будет, наконец, наладить старый трофейный мотоцикл, уже бог знает сколько лет ржавеющий в подвале. Не понадобится больше трястись в автобусе или электричке, где он всегда чувствует себя словно в западне. Уже по дороге в лес отстанут ядовитые шипы, терзающие мозг. Но сейчас, куда кинуться сейчас, чтобы спастись от безжалостной боли?

Мысли путались. Самое страшное было в том, что он знал средство, но боялся применить его. Последними остатками здравого смысла он приказал себе не выходить из квартиры и не вызывать «скорую помощь». Этих людей он избегал. Двух раз в больнице хватит ему на всю жизнь. В первый раз был смысл стараться: лучше месяц в больнице, чем еще целый год в армии, где пришлось избить сержанта, чтобы вырваться в лес. Во второй раз его упрятала туда жена, которую ему не удалось сделать достаточно покорной, и ее любовники мстили ему, как могли, — инсулиновыми шоками и другими адскими ухищрениями. Уже из-за одного этого не следовало выходить на улицу: если он свалится там, непременно примчится карета, с белыми дьяволами.

Беспокойство ломилось наружу. Левая щека дергалась. Он так стиснул зубы, что челюсти свело судорогой. Он принялся без конца расстегивать и застегивать рубашку — чтобы только перестали дрожать руки. Чем занять их? Как задержать бесцельно блуждающий взгляд? Как остановить кружащиеся каруселью стены?

Он доковылял до стола. Не открывая глаз, дрожащими пальцами нащупал в ящике рисовальный блокнот, акварельные краски, кисточку. А что если поможет увлечение юности?.. Наугад выдавил из тюбика длинную змейку краски и лишь тогда решился взглянуть. Черная. Тем лучше! Не имеет значения, что в тот день и река, и небо были голубыми — то был самый черный день в его жизни… Черная краска ложилась на бумагу неоднородными пятнами, серела там, где оказалось больше слюны, и чернела, словно вар, там, где кисточка скользила по сухим местам.

Следующий тюбик он выбрал уже сознательно. Возник коричневый треугольник с вытянутой вверх вершиной, черточка мачты, склонившаяся почти горизонтально: тонущий корабль. Все яснее становилось содержание картины: бледная пена — поверхность разбушевавшейся реки, мрачные пятна — штормовые облака, желтые квадраты — безнадежно пустынный берег. Кисточка двигалась все уверенней. Получились даже искаженные страхом лица тонущих, их простертые руки. На переднем плане, на гребне обрушивающейся волны, барахтается мальчик лет десяти…

Да, это был он. Родители уже исчезли в пучине. Еще и сейчас в ушах звучали их отчаянные крики, смешивавшиеся с воплями других тонущих. Да, суденышко, на котором их в то воскресенье везли на экскурсию, опрокинулось, когда на него хлынула толпа нетерпеливых пассажиров. Да, многие погибли. Но на этом сходство заканчивалось. То утро было солнечным, река спокойна, набережная полна людей. В воду летели спасательные круги; люди, умевшие плавать, пытались спасти не умевших, на помощь спешили лодки, яхты, катера. Его кто-то вытащил на спине… Но детство осиротевшего не стало от этого светлее.

Возбужденный лихорадкой рисования, он схватил новый листок. Как изобразить одиночество, тоску, слезы? Может быть, оставить листок совсем пустым, чистым? Не поймут и высмеют — точно так же, как одноклассники смеялись над заикой. И отчаяние переплавилось в злобу. А злоба черна, как глухая ночь. Снова возник темный фон, на нем мужчины и женщины с белыми пятнами вместо лиц — дяди и тети, у которых он провел целых два года. Не хотелось вспоминать их черты. Да эти люди и не отличались один от другого. Все они хотели как можно скорее освободиться от болезненного ребенка со странностями, который любил упрямиться, а когда ему выговаривали за это, в истерике валялся по полу. Менялись опекуны, сменялись школы, а взрослым все еще казалось, что это дурной характер, а не болезнь. Когда, наконец, у него признали эпилепсию, было уже поздно лечить ее, и его направили в школу-интернат санаторного типа.

Слишком поздно… Эти два слова омрачили все его отроческие годы. Слишком поздно, чтобы вылечить, чтобы перевоспитать, чтобы привить ему любовь. Только учитель рисования считал, что еще не поздно, что еще ничего не потеряно. Пейзажи мальчика были мрачны, но, безусловно, талантливы. С отпечатком личности автора. Можно и так, — ободрял учитель, когда остальные в недоумении отворачивались. Но были правы те, кто считал эти рисунки зеркалом его души. Когда наступали черные дни, он плевал и на учителя рисования и задавал стрекача. Бежал куда глаза гладят. Укрывался в сараях, в оставшихся от войны блиндажах. И, как раненый зверь, старался забиться под землю, когда его настигал припадок. Слава богу, в лесу припадки случались редко.

Рисуя лес, он и сейчас не пожалел светлых красок. Среди зелени проглядывали даже золотые черточки. И все же над всем этим простирались темные грозовые облака. Хотелось изобразить и свое укрытие, но руки больше не слушались. Перед глазами вставала мгла. К горлу подступила тошнота, наполнила рот горькой слюной. Не хватало воздуха. Скорей наружу!

Он вскочил и выбежал в дверь, не рассуждая более. Его гнали вперед инстинкт и выработавшаяся за долгие годы привычка. Он пришел в себя на Большом кладбище. На узкой, заросшей тропке между двумя покосившимися надгробиями. Прочитать выбитые надписи не удалось. Они были немецкими, к тому же сделаны готическими буквами. Небо было едва тронуто зарей; значит, пролежал он недолго. Дышалось легко и равномерно. Он осторожно повернул голову. Она больше не болела. Кратковременный обморок, словно маленькая смерть, очистил его и позволил родиться заново. Сделал то, чего в других случаях удавалось добиться лишь при помощи насилия. Криками, ударами, вцепившимися в горло пальцами, убийством.