Гунар Цирулис - Милый, не спеши!

— Это ваши? — Ванадзинь повел допрос дальше.

Задержанный не стал ни возражать, ни соглашаться.

Казалось, он вообще утратил интерес к происходящему и впал в апатию — остекленевшими глазами смотрел на включенную настольную лампу и ни разу не моргнул при этом. Неподвижным оставалось и отражение лампы в его зрачках, и я понял, как он обходится без очков.

— Следы ваших туфель соответствуют отпечаткам, обнаруженным в лесу и приобщенным к делу о попытке изнасилования Лигиты Гулбис и убийства Ярайса Вайвара. Хотите ли что-нибудь пояснить по этому поводу?

— Ничего не понимаю, — произнес он после паузы. — Голова болит.

Врач проверил его пульс, заглянул в глаза, потом растворил в воде белый порошок и подал ему.

— Он еще не на грани приступа, даже не близок. Но сегодня вы от него больше ничего толкового не услышите. Он наполовину выключился и за свои слова не отвечает.

— А вообще? — спросил Ванадзинь. — Можно ли считать его невменяемым?

Врач пожал плечами:

— Я не компетентен судить об этом. Необходимо продолжительное обследование в стационарных условиях.

— Не будем терять времени, товарищи. — Полковнику не понравилось, что разговор перешел на болезни. — Предлагаю немедленно приступить к обыску. Может быть, по дороге он очухается и сам укажет тайник.

…На обыск поехали в двух машинах. В одной из них я оказался рядом с Силинем, с которым за весь день не обменялся ни словом.

— Как Аспа?

— Словно окаменела.

— Не может отойти после похорон?

— Это вам лучше знать, — сердито ответил он. — Она теперь под крылышком вашей супруги. Вместе станут смотреть телевизор, потом она останется у вас ночевать.

Ну правильно, сегодня же передавали последнюю серию детектива. В честь такого события даже внуку будет разрешено не спать до полуночи… Когда машина остановилась, в окне первого этажа был виден голубовато мерцающий экран. Раздались крики, ударил выстрел и зазвучала тревожная музыка. Наверное, события там приближались к концу, но вряд ли Милда отпустит Аспу так поздно. Постелит в комнате дочери и оставит на ночь. Именно это и сердило Силиня.

Находившиеся под впечатлением только что закончившегося фильма супруги-дворники не очень удивились, когда полковник пригласил их понятыми.

— Так я и знала, что это плохо кончится. — Страдавшая одышкой женщина останавливалась, как и полковник Дрейманис, на каждой площадке, чтобы отдохнуть, что, однако, не мешало ей высказывать свои соображения. — Его надо было выселить, а не самой уезжать. Теперь срам на весь дом, а мы ведь боремся за нормы коммунистического быта, обязательства взяли.

— Да нет, он не пьет, — этажом выше сообщил муж дворничихи. — И последние два года жил тихо, не скандалил.

Оба они говорили о задержанном в прошедшем времени, как если бы его не было рядом, словно бы наручники на его руках уже служили доказательством его вины. Но мы еще только искали улики.

В квартире не удалось найти ничего. Осмотр ее занял около получаса — так мало вещей оказалось в давным-давно не убиравшихся комнате и кухне: раскладушка, пара табуреток, стол, старомодная этажерка. Немытая посуда стояла в раковине, остальная — в стенном шкафу, служившем одновременно и кладовой для скудной провизии: нескольких огурцов и луковиц, куска копченого сала и буханки черствого хлеба. Козлов диктовал, Банковскис записывал, фотограф сверкал «вспышкой», Силинь и Ребане исследовали ванную, Акментынь выстукивал стены.

— Да он больше в подвале живет, чем здесь, — проговорила дворничиха.

— Покажите дорогу, — попросил полковник.

В подвале пришлось взломать дверь этой выгородки: ни один из ключей не подошел к замку, а задержанный не мог или не хотел указать, где хранит настоящий ключ. Казалось, он погрузился в полную летаргию, не исчезнувшую даже в тот миг, когда полковник поднялся на цыпочки и безошибочным чутьем старого сыщика нащупал лежавший над дверной коробкой завернутый в женскую кофточку пистолет.

— Когда будет готово заключение экспертизы? — спросил он, передавая оружие Ребане.

— Со всеми фотографиями, описанием и идентификацией пуль — завтра к десяти.

— В таком случае, шабашим, — решил полковник. — Благодарю, товарищи!

Только через мгновение я понял, что последние слова относились к понятым. К своим полковник обычно не обращался столь торжественно.

— Не лучше ли продолжить допрос сейчас? — поинтересовался я. — До утра он мало ли еще что придумает.

— Или же придет к выводу, что запираться нет смысла, — пояснил свою точку зрения Дрейманис. — Ночь в следственном изоляторе порой делает чудеса… И кроме того, сейчас мы вряд ли услышим от него что-нибудь членораздельное.

Выяснилось, что полковник был прав. На следующий день задержанный оказался расположенным к разговорам. Более того. Слова обгоняли друг друга, петляли и сталкивались, чтобы затем устремиться в неизвестном направлении. Мы сидели в том же самом кабинете, только народу было поменьше: Дрейманис, Ванадзинь и я. Время от времени заходил Ребане, приносил синие полотнища экспертизы, но и без них можно было бы обойтись. Задержанный не запирался, напротив, могло даже возникнуть впечатление, что самообвинение доставляло ему что-то вроде наслаждения. О врачебном диагнозе он говорил с почтением, словно это было присвоенное правительством почетное звание. В одной больнице была установлена эпилепсия с изменениями личности. В другом месте — раздвоение личности.

Обычно это начиналось с тумана, в котором он блуждал, теряя самого себя. И наружу вырывался другой человек. Не признававший никаких препятствий. Никаких условностей. Стремившийся уничтожить все, что вызывало раздражение. Иначе он мог погибнуть. Иначе верх снова одержало бы презренное существо. Школьник, над которым насмехались. Муж, которым распоряжались. Отец, не смевший повысить голос. Техник, с которым не считаются. Маленькое, робкое существо без денег, без влияния, без размаха. Способное только бродить по кладбищам. Там неизменно возникало желание убивать. Но долгие годы он не осмеливался. Когда о своих видениях и голосах он рассказывал жене, она лишь смеялась. Называла его чокнутым. Потом у него снова начались жуткие головные боли. Жена давала всякие порошки. Они не помогали, потому что в эти минуты в нем уже рождался другой человек. Тот, второй, Сильный. Никого не боящийся. И он уходил в лес охотиться на людей. Сначала он охотился на них лишь в воображении. Смотрел в глаза и ощущал свое превосходство. Люди ведь не знали о его мыслях. Не догадывались, что находятся в его власти. Что ему достаточно вынуть оружие, чтобы отправить их на тот свет. Но без толку стреляют только сумасшедшие, а к таким он себя не причислял. Но понемногу потребность становилась все сильнее, и второе «я» все трудней было утихомирить. Приступы случались все чаще. Все ясней звучали голоса, говорившие, что надо сделать, чтобы выстрел оправдался и он мог бы остаться человеком. Именно в это время старый шеф страшно разозлил его. Надо было отомстить. Убедиться, что Маркуль боится его. Так возник план: напугать, вымогая деньги. Но когда он впервые убил в лесу человека, все закружилось такой каруселью, что он даже забыл, зачем сделал это. В машине были ключи. Он сел в машину и катался. Поэтому под конец не хватило бензина, чтобы добраться до института. Но его это не огорчило. Голоса утихли, в душе наступил покой. Этого вполне хватило на какое-то время. Но затем директор института снова разбранил его за какой-то чертеж. И он понял, что нельзя складывать руки. Что заболеет, если не осуществит свой план.