Степан Янченко - Утраченные звезды

Левашов на каждое восклицание, пожелание, сообщение любезно и признательно благодарил соседку, осматривался на квартиру.

Закрыв за соседкой дверь, Левашов снял с себя дорожную куртку, встряхнув, повесил ее на вешалку, к вешалке переставил баул, разулся и только после этого на цыпочках, вкрадчиво, будто стесняясь нарушить застоявшуюся нежилую безлюдность, прошелся по всей квартире, а получалось то, что ему хотелось почувствовать, — он принят здесь как жданный хозяин.

Квартира приняла желанного хозяина, вернувшегося из дальнего российского края, и вызвала в его сердце радость приюта. Он твердым шагом прошел еще раз по всем комнатам, заглядывая в каждый угол. По углам нерушимо лежала собравшаяся пыль. И пыль ждала хозяина.

Он сел на диван и, медленно обводя взглядом комнату, стал составлять себе план сегодняшних дел. Рука его уже по привычке потянулась к усам, и он решил, что в первую очередь помоется, сбреет усы, потом позавтракает, потом все вынесет во двор и повыбьет, затем все протрет и вымоет все предметы привычного, близкого душе быта, и только после этого пойдет в магазин, на место своей работы, если это место за ним сохранилось, хотя Людмила Георгиевна успокаивала, что в магазине его ждут, и деньги ей давали под его зарплату. А Золотарев Петр Агеевич имеет в магазине свою работу, которую сам себе и сделал. Николай Минеевич все это, пока работал на уборке квартиры, обдумал, пришел к мысли, что так оно и должно быть, и шел потом в магазин со спокойной душой.

А пока после работы по уборке квартиры он сделал себе горячую ванну и с удовольствием протер и распарил уставшее тело. От наслаждения, которого долго и терпеливо, без тоски от понимания всего переживаемого тайно ждал, он разомлел и безвольно прилег на диван, а силы, чтобы раскинуть чистую простыню, у него еще сбереглись. Разогретый, распаренный, разнеженный на чистых, свежих простыне и наволочке, он тотчас задремал, уйдя в счастливый мир ласки и неги.

Но спал он недолго, должно быть, до того времени, когда остыл и пришел в равновесие от горячей ванны. Вообще-то он не был привычен спать днем. Дневное время у него отводилось только для труда, для физической и духовной работы, для наслаждения трудовой деятельностью, и его характером другого наслаждения ему не прописывалось. А когда, случалось, что противные его природе обстоятельства лишали его трудового ритма, он начинал ощущать тоску.

Проснулся он, как оказалось, от какого-то внутреннего толчка: то ли повторился утренний сон в пристанционном скверике, то ли мысли, вызванные этим сном, повторили те слова: Родная моя Россия, как я от тебя устал, как ты меня утомила! и заставили открыть глаза. Странной жизнью он прожил последние почти два месяца: каждую ночь ему являлись какие-либо видения и шептали, как ему следует жить дальше, где искать сына. Но эти нашёптывания не сбывались, и новый день проходил, как в ночной темноте. Сын нашелся и выздоравливает от плена в госпитале, а видения все еще не отстали, только поменяли одеяния и внешние образы.

Он озадаченно приподнял от подушки голову и, заметив над собой на стене солнечное пятно, повел взглядом по комнате. Комната была наполнена ярким, мерным дневным светом — это означало, что солнце перешло улицу и встало на вторую половину дня, — в сторону заката. Возвращение прежней, привычной обыденности успокоило его. Он прислушался к себе, с душевным облегчением ощутил: чеченская тяжесть вымылась в ванне. Но мысли, рожденные памятью, оживили вновь чувства пережитого, и они-то и вызывали вопросы к России. Он опять сладко предался забвению и уже во сне повел разговор с Россией.

Она как бы упрекнула его:

— Люди, когда в доме поселяется неблагополучие, имеют привычку, вопреки здравомыслию, во всем винить дом, а не себя, жильцов этого дома.

И у него был ответ:

— Все верно… Но над нами, над всеми людьми вместе и над каждым в отдельности, надо мной в частности, висит и довлеет фатум в образе твоего российского государства. Его так и называют — российское государство. Твое, стало быть, государство, Россия.

— Так-то оно так, да и не совсем так, потому что оно, государство, как инструмент власти, создается и оттачивается гражданами государства. Не хочу сказать, что ты к этому причастен. Твоего причастия не замечаю ни в позиции, ни в оппозиции. Ты — безучастный наблюдатедь-потребитель, которому, не обижайся, отвечу украинской присказкой бачили вочи, что покупали…

— 0 моей причастности или непричастности — отдельный разговор. И о точильщиках инструментов — государстве. Точильщики-то разные бывают. Нынешние точильщики обманным порядком вырвали у народа его инструмент — государство. Точильщики, назвавшиеся демократами, сначала расстреляли из танковых орудий инструмент народной власти и создали свою власть воровского, грабительского меньшинства разрушителей. Превратившись из демократов в либерал-демократов, пользуясь властным инструментом, они все отобрали у трудового народа, начиная от святого права гарантии на труд и кончая божьим правом на землю…

Мысли его в сонной голове текли медленно и ровно, он, не открывая глаза, мысленно осмотрел комнату, как бы желая убедить собеседницу в том, что все у него вокруг правильно и все на месте и можно вести спокойное рассуждение о своей жизни. Он знал, что сейчас в квартире его светло и покойно, все пребывало на своем месте с тех пор, как он, женившись на своей Людмиле Георгиевне, ввел сюда вместе с нею любовь, мир и взаимную надежду на счастье совместной жизни.

И он даже во сне ощутил, что в комнатах, наполненных светом и покоем, устоялась и даже как бы гранитно затвердела их взаимная любовь, но снаружи, оттуда, где темной рекой текла большая жизнь и откуда должна полниться их личная жизнь, увенчанная взаимной любовью, не только не вливалась, даже не струилось, даже не капало то, что должно было наполнять их жизнь счастьем и довольством. Он крепко сомкнул веки, вдавил голову в подушку и, отдаваясь глубокому сну, повел дальнейший разговор:

— Раньше, в советское время, ты, Россия, действительно, была для меня Родиной-матерью — ласковой, доброй, заботливой, искренне родной, как мать, хотя иногда и взыскивала строго. И я спокойно и уверенно, можно сказать, безмятежно, как беззаботный твой сын, жил в твоих теплых, нежных, материнских объятиях и преспокойно думал, что все так во век и будет, и не подозревал, что это все может вдруг резко измениться в худшую сторону для меня, человека труда. Только теперь, особенно после путешествия по Чечне, я понял, какое великое, высоко гуманное человеческое счастье мы все, трудовые люди, дети твои, потеряли. И за что только нам ты такое наказание устроила, за какие провинности? Неужели безмятежная человеческая жизнь детей твоих может служить причиной для такого жестокого, безжалостного испытания? — он во сне глубоко и тяжело вздохнул, полежал минуту в бездумье, потом опять отдался беспокойным сновидениям: