Степан Янченко - Утраченные звезды

Мысли, вертевшиеся сейчас в голове Петра Агеевича, подталкивали его к наблюдению за Полехиным как за председателем собрания. Он отмечал, что Мартын Григорьевич вел себя свободно перед важным собранием, не связывая себя ни малейшими условностями. Но в то же время доброжелательными замечаниями, товарищескими советами или простыми ироническими репликами он держал собрание, хотя и в оживленном, не дремотном пребывании, но в рамках добровольной и послушной организованности. Эта полехинская организация собрания вносила какую-то непренужденно-свободную, даже веселую дисциплину, соревновательное желание быть соучастником собрания и его решений.

И снова и снова в памяти Петра Агеевича вставали те прошлые собрания с их зачерствевшими схемами чиновничье-бюрократической заорганизованности, которые в первые же минуты собрания утомляли его участников, усыпляли творческую энергию поисков рациональных решений. И хотя на каждом собрании выносились разумные и важные предложения и решения, они представлялись отрешенными от всей массы участников собрания, которая в этих случаях превращалась в равнодушного статиста, призванного формально закрепить внесенные предложения в обязывающие решения.

Такие собрания для Петра Агеевича становились тягостными, и он, человек, снедаемый энергией творчества, при возможности уклонялся от них. Они еще больше принуждали его к тому, что он сторонился всяких организаций, отвлекавших от производительного труда…

Между тем собрание шло своим организованным порядком. Вслед за Михаилом Заполучным в партию приняли всех его товарищей, и подошел черед старших по возрасту людей. И тут первым был назван Золотарев. Все шло без запинки, пока не перешли к вопросам. Полехин, который по существу вырастил в Золотареве решение по вступлению в партию, имел намерение и здесь провести Петра Агеевича через чистилище за руку. Но их задержал хорошо знавший Золотарева член партбюро Николай Сергутин. Улыбаясь прямо в глаза Петру Агеевичу, он сказал:

— Я знаю Петра Агеевича еще с профтехучилища — достойный человек для партии, а по жизни более честного и принципиального гражданина и искать не надо. Но он, товарищ мой, всю жизнь для меня был в одном вопросе загадкой. Какой? А вот какой. Для всего завода, того, конечно, советского завода, Золотарев был нашим Стахановым, он будто был начинен трудовыми рекордами, разными техническими выдумками, а еще больше — задумками, изобретениями и рацпредложениями. Разумеется, его тянули во все общественные мероприятия, он кусал губы, но участвовал в них. Одним словом, видный был человек и на заводе, и за пределами — был и в почете, и в доверии. Отсюда у меня все время была загвоздка по части его характера: он до последнего времени чурался членства в партии, хотя на все открытые партсобрания ходил и часто, и горячо, дельно выступал на них. Так скажи-ка нам, друг мой любезный, почему ты до сих пор в партию не вступал? — и так хитро, лукаво прищурился на Петра Агеевича, и расплылся в выжидательной улыбке, что невольно и другие заулыбались, глядя на Золотарева.

Вот и был тот вопрос, который громыхнул для Петра Агеевича, как гром среди ясного дня. Он растерялся от этого вопроса и в задумчивости постоял некоторое время молча, хмуря брови, и затем, беспомощно улыбаясь, сказал:

— Ну, и друг называется, какой вопрос выдал… — потом весело вскинул голову и с непосредственной честностью произнес: — Откровенно сказать, я сам себе на этот вопрос не отвечу — почему я в то время, когда, казалось, что вся моя жизнь теснейшим образом была связана с партией, я формально не вступил в партию? Вот и сейчас я об этом думаю и должен сказать: не знаю.

— Может, тебе этого никто не предлагал, никто не разъяснил, что такое партия, и как ее значение оценивал Владимир Ильич Ленин? Может, ты сам не понял и не оценил ее роль в истории нашей страны и в целом в истории всего мира? — посыпались со всех сторон вопросы, и было видно, что товарищи этими вопросами желали помочь Петру Агеевичу, выручить из затруднений.

— Да нет, дорогие товарищи, — откликнулся Петр Агеевич на старание товарищей, — все это было: и предложения, и разъяснения, и сам я прекрасно понимал историческую роль и значение Коммунистической партии как для нашей страны, так и для народов мира, и вниманием со стороны партийной организации я не был обойден — тут мне и доверие, и награды правительственные, и другие разные поощрения, и премии, и Доска Почета. Ну, конечно, я старался сознательно работать со всем упорством и для завода, и для страны, и для партии, и для идеи коммунизма. И меня в этом деле никто не может упрекнуть, разве только те, кто в числе первых меня выгнали за ворота завода.

— Да, это верно, — воскликнул тот же Сергутин — загадка! А все-таки ответ, согласись Петр Агеевич, должен быть. Иначе, как объяснить сейчас твое желание соединить свою жизнь с компартией? Ведь теперь наша партия превратилась из партии-организатора хозяйственного, и социального, и культурного строительства в организатора борьбы за возвращение социалистического строя.

— Причем, не по шведскому, не по либерально-правому, не по социал-демократическому методу, растянутому на два века, — горячо вставил Костырин Андрей Федорович, не допускавший компромиссов, недоговоренностей и всякой беспринципной половинчатости, а по ленинскому, по марксистскому методу, когда власть принадлежит трудовому народу, а все природные богатства и материальные ценности, полученные от общественного труда как общественный продукт, принадлежат людям труда.

— Я с вами согласен, товарищи, целиком и полностью. Для нашей партии наступил, а вернее, возвратился период борьбы, классовой борьбы, точнее, всенародной борьбы за социализм, за социализм, нами уже понятый не теоретический, а на зуб попробованный, руками прощупанный, — с подъемом воскликнул Петр Агеевич, вдруг почувствовав облегчение перед поставленными перед ним вопросами. — Вот я всем своим существом понял необходимость ввязаться, сознательно встрять в эту борьбу в составе партии коммунистов. Это и будет мой ответ тем прилипалам к партии, которые от нее отсыпались, как мертвые листья с осенних дерев, почувствовав жар борьбы. Меня же этот жар борьбы, как магнит, притягивает к себе, и я не могу от него уже отстраниться, так повелевает мне и мое сознание, и мое сердце, и я прошу принять меня в компартию.

Он смотрел на дружное поднятие рук за его принятие в партию и слушал, как торжественно и тревожно билось его сердце, и вместе с тем ощущал, как подрагивали коленки от напряжения во всех мускулах тела, будто действительно он встал уже на рубеж борьбы. Потом всё напряжение спало, и его охватила радостная дрожь в груди, и в ответ на нее он сказал: