Степан Янченко - Утраченные звезды

И грусть, и радость

Когда в домашней кассе оказался денежный запасец, Татьяна Семеновна позволила себе какой-то моральный отдых, по крайней мере, хоть по ночам не маялась мыслью, чем кормить детей и мужа в завтрак. На кухне у нее было под руками кое-что мясное и молочное, и высшего сорта макароны и мука. Но Татьяна знала, что краткое благополучие может враз оборваться. И все-таки душа получила отдых. И физических сил, казалось, прибавилось, так что Татьяне Семеновне захотелось присесть к зеркалу и пристальнее посмотреть на себя.

Придя с рынка, оставила сумку на кухне и, пока с лица не спорхнула уличная свежесть, она прошла к себе в комнату и присела к зеркалу. Конечно, за эти три-четыре дня она немножко посвежела: много ли надо молодой женщине? С лица у нее спала мрачная озабоченность, но в своем выражении неразрешимой тягостной заботы лицо ее по-прежнему мало чем изменилось.

По своему очертанию лицо ее вроде бы оставалось прежним, сохранило на себе природную красоту и гармоничность черт, все было на месте, и все было другое. Исчезли пылкость и заразительный блеск в глазах, воодушевленность и живость выражения, свежесть и розовая чистота кожи — все, что делало ее красоту одухотворенной и неотразимой.

Вглядываясь в детали лица, она ужаснулась тому, что лицо ее, не знавшее ранее никаких косметических подрисовок, покрыла сероватая бледность, резко обозначились скулы, заострился подбородок, старчески увяли щеки, явились морщинки, а главное, угасли глаза, словно стерли с лица всю прелесть и привлекательность. Словом, на когда-то красивом лице для нее самой появилось что-то чужое, непривлекательное, что несет на себе измученный, изнуренный человек, — и это всего лишь за полуторагодичное время безработицы, по существу за время нищенской и бесправной жизни.

Так, разглядывая себя и стараясь отгадать, что с ней произошло, она просидела перед зеркалом довольно долго… Вглядываясь в лицо, она то разглаживала морщинки, то растягивала обвисшую кожу, то выравнивала складки на шее, то энергично кулаками натирала докрасна щеки. Минутами ей казалось, что она возвращала лицо к лучшему, словно умывала его после пыльной работы. Но, к сожалению, никак не менялись притухшие глаза со своей синей глубиной, мнилось, блеск их угас безвозвратно, как безвозвратно погасло былое радужное состояние души, где сейчас было сумрачно, гнетуще и холодно.

Она перебрала в памяти близких и дальних подруг и сделала вывод: гаснут все, но не от возраста, а от беспросветности жизни, только одни медленнее угасают, еще хорохорятся, а другие с более чувствительным сердцем, так же, как и она, гаснут на глазах. Подумав, заключила: Всему вина — игра в фантики, — и сама себе пояснила: — Пугают нас наперед былыми очередями… и коммунистами. А мы ходим с пустыми сумками вдоль свободных, без очередей, стоек, глазеем на сумасшедшие цены и хохочем, как дурочки. Вот когда узнали, что такое чума для женщин-хозяек, — цены.

— Тьфу, что это я позволила себе совсем раскиснуть, — сказала она, встряхивая головой и поправляя прическу.

Она перешла к швейной машинке, стоящей у окна, и взялась за выкройки. А работа, увлекающая к творческим находкам, и есть самое лучшее средство, чтобы подлечивать душевные раны, облегчать сердце, перегруженное тяготами быта. Она решила, пока к ней пришли светлые минуты, сшить Кате в честь окончания учебного года хорошее платье. Устроят ведь одноклассники себе праздничный вечер, где девочки будут блистать в обновках, и пусть ее дочка выглядит не хуже тех, кто нарядятся в платья, купленные или сшитые за дорогую цену.

Но сегодня работа не очень увлеченно пошла: навязалась мысль, что еще год, и Катя попросит платье на последний школьный бал. Она, мать, разумеется, для выпускного вечера постарается. Но будет ли бал с последним школьным вальсом для Кати радостным и безмятежно-счастливым? Катя на этом выпускном бале не может не предчувствовать того, что когда она шагнет от порога школы, перед ней разверзнутся неизвестность и безнадежность судьбы.

Это перед нею, Татьяной Куликовой, когда-то будущее ее расстилалось светлой и широкой дорогой от самой школы. Она твердо знала, в какой институт поступит, какую специальность получит, где и кем станет трудиться, и для чего будет работать, как, наконец, устроит свою жизнь. У Кати же над будущим ни малейшей определенности, а главное, нет ясной цели жизни. Понятно одно — надо куда-то пробиваться, а куда? — хоть куда-нибудь. Сейчас все больше говорят о том, что женщине не надо работать, но ведь без работы на общественном поприще — это жить неполноценной жизнью, как вроде стоять у вещевой торговой палатки! Татьяна Семеновна провела первую строчку и бессильно опустила руки, вернее, руки ее сами по себе упали в какой-то странной немощности, что в последнее время с ней случалось очень часто, и, как только она поймала себя на этом, слезы горячо обожгли глаза.

— Мама, что-то есть хочется. Мы не скоро будем обедать? — отвлек ее сын, вышедший из детской комнаты и остановившийся в дверях.

Вместо одной мрачной мысли к Татьяне Семеновне пришла другая, еще больше ранившее материнское сердце. Она поднялась, подошла к сыну, ласково обняла костлявые плечики мальчика, увлекла на кухню, как бы виновато говоря:

— Пойдем, перекуси хлебушка с молочком, я только что принесла из магазина, хлеб свежий, мягкий, а когда соберутся все, пообедаем вместе, — она не сказала сыну, что приметила, когда за столом собираются все разом, как-то экономнее все же получается, но это заметно только хозяйке. А чувства матери с этим спорят: дети никогда не ограничиваются только режимными завтраками, обедами и ужинами и, когда по привычке открывают пустой холодильник, у нее обрывается сердце.

— А папа сегодня в гараже, все токарничает?

— Папа должен быть в гараже, хоть такую нашел работу.

— А все же заработок какой-то получается, — по-взрослому, с пониманием добавил сын. — Кончу занятия, стану ему помогать, — подумал и добавил: — Такую работу, подучившись, и я смогу делать.

— А что? И сможешь, тем более и станок дедушка дал тот, на котором и школьники упражнялись, — поддержала мать. И они размечтались, сколько Саша за лето может обточить черенков, а то и еще каких-либо вещиц.

Вечером Петр пришел только к ужину и был в хорошем настроении, он славно поработал и, хотя лопатки на плечах и поясница подустали, но такая усталость ничто, ежели успешно поработалось. Не так, бывало, на заводе уставал, а домой шел легко и весело, на крыльях души летел, а нынче о работе на заводе только и помечтается с доброй и горькой мыслью. Впрочем, о былом своем все больше грустится, и о товарищах по работе с печалью вспоминается. Встречи иногда случаются то в троллейбусе, то просто на улице, но как-то все с грустью, но все равно, когда все это как-то мелькнет в памяти, сердце согревается. Ушло все, ушло, или, вернее, не ушло, а затоптано все, разорено все и растащено по частным карманам. И теперь его случайная работа, если даже он ею за подработок и доволен, если даже он видит для себя хороший результат, но получается не для чести все, а для выживания. Только и порадуется перед детьми, которые еще не знают, что значит работать для чести, и может статься, не узнают по теперешней жизни, что такое работать для чести, для радости, не только своей, а и людской.