Степан Янченко - Утраченные звезды

— Они еще и бескорыстные люди, — добавила Татьяна, достала угол скатерти на столе (они сидели на диване в зале), и стала зачем-то теребить скатерть. — С ними надо подружиться, а в дружбе можно исподволь и отблагодарить.

Петр некоторое время помолчал, затем с решительностью сказал:

— Самая лучшая наша благодарность им будет, ежели мы будем вместе с ними, Танюша, а они, я подозреваю, — оба коммунисты.

Татьяна порывисто охватила мужа за шею:

— Петенька, мы ведь с тобой этот вопрос уже обсудили окончательно…

В эту ночь сон в квартире Золотаревых был наполнен таким миром, покоем и таким счастьем, каких не было в этой квартире с дореформенных времен.

Дальше события в семье Золотаревых пошли спокойной доброй чередой. Петр уверенно, даже увлеченно, хотя и перегружено, работал шофером, а потом к этой должности его прибавилось второе слово — экспедитор. Татьяна поступила заочницей в пединститут, официально по приказу назначена учительницей школы номер сорок и на трудовом юбилее старой учительницы вдохновенно поиграла на пианино и с достоинством вошла в коллектив школы.

Раненая душа

Как-то, когда Петр приехал из очередного рейса и разгрузил привезенные продукты, кладовщица послала его в кабинет к директрисе. Галина Сидоровна внимательно, как всегда выслушала его доклад о поездке, наклоном головы дала знак, что она довольна. Осведомилась, где осталась товаровед Зоя Крепакова, которая ездила с ним сделать заказ на будущее, потом сказала:

— Сегодня поездок у вас не предвидится, пусть пока машина постоит во дворе, а вас, Петр Агеевич, попрошу сходить навестить жену Левашова Николая Михеевича, — и сама перед ним смутилась, виновато улыбнулась, подошла из-за стола к нему и, глядя в глаза, добавила: — За будничной суматохой мы часто забываем о нашей простой человеческой обязанности — помнить о беде ближних.

Она больше ничего не сказала ни ему, ни сама себе, повернулась, шагнула к крайнему стулу, за которым стояла кошелка, наполненная кульками и пакетами, и, будто от смущения, стала суетливо раскладывать их по другим стульям. Петр смотрел на эти пакеты и с чувством стыда думал: А я ни разу не вспомнил о Левашове и о том, что делается в его семье, не подумал. А ведь это я должен был в первую очередь навестить его жену. Дуб! Не хватило соображения и чувства человеческой благодарности. И хотя бы узнать, где он, как и что у него получается с поиском сына. Почему же я такой бесчувственный оказался, что со мной случилось? Ведь я не был таким! Неужели эта проклятая жизнь наша меня извратила?

Галина Сидоровна показывала ему каждый пакет, укладывала их снова в кошелку и говорила:

— Все я вам показываю, чтобы вы там не растерялись при передаче жене Левашова. Ее зовут Людмила Георгиевна, — и, подняв голову, повторила с улыбкой: — Людмила Георгиевна, очень милая женщина, но гордая, вы это имейте в виду, чтобы как-нибудь не обидеть ее раненую душу, некоторые люди в ее положении болезненно самолюбивы.

Петр слушал Галину Сидоровну, ощущая в глазах страшное жжение от чувства стыда. Он отворачивал от директрисы лицо, пряча глаза, и говорил:

— Все понял, все понял, — взял из рук директрисы бумажечку, где она написала адрес, поднял кошелку и торопливо, чтобы не утерять боль совести, широкими шагами вышел во двор.

На улице он приостановился, прочел адрес, прикинул, в какую сторону ему направляться, вычислил троллейбусные остановки и решил пройти пешком, надеясь за это время привести в равновесие свое душевное состояние.

Он оглядывался на проходивших мимо него пешеходов: не замечают ли на его лице печати стыда, так глубоко и больно поразившего его сердце.

Он медленно пошел по тротуару, с осторожностью неся кошелку и предусмотрительно обходя встречных людей: он будто опасался запачкать людей тем нехорошим, противным его природному существу, что как-то незаметно, помимо его воли поселилось в нем и отравило его холодным равнодушием, сделало безразличным и неблагодарным к другим людям, даже к тем, которых он хорошо знал и был им чем-то обязан, как, например, к Левашову.

Несколько минут Петр как бы со стороны рассматривал себя, с усилием пытаясь разобраться в своем моральном извращении, которое оказалось настолько сильным и враждебным, что перевернуло его душу. Он ставил себе вопросы: как, когда, в силу чего произошло такое глубокое извращение его натуры, что он и сам не заметил того, как разум и сердце его оказались неспособными прислушаться к таким внутренним душевным переменам в нем?

В своем прошлом с его атмосферой (а это было советское время и советская атмосфера) он не знал за собой такого отвратительного свойства. Не знал потому, что не надо было по-эгоистически, по-индивидуалистически думать о себе. Эти отвратительные чувства не липли к нему, они не носились в советском воздухе, не толклись перед лицом по комариному, не зудели над ухом, их относило в сторону от него свежим ветром социалистической морали.

Обратив свой внутренний взор назад, в прошлое своей жизни, своего бывшего морального облика, он увидел там совершенно иного человека, нежели он был сейчас. Тот, прошлый человек умел жить с товарищами по работе, с соседями и вообще с людьми по какому-то особенному порядку жизни — сообща, по долгу и чести. Тот, прежний, человек, угадывая в людях потребность в посторонней поддержке и без всякой оглядки, шел на помощь, не требуя никакой ответной благодарности. В жизни того человека было много товарищей и друзей, близких и дальних знакомых, вернее так, — по своему нравственному строю, он был товарищ и друг всем, даже случайным попутчикам в троллейбусе. Тот знатный заводской слесарь был открытым и доступным носителем рабочей дружбы и солидарности, бескорыстного сотрудничества и всяческого содействия успеху, всегда был готов протянуть крепкую руку товарищества и разделить свои знания и трудовые навыки. Горящая внутри общинностью и артельностью жизни и труда щедрость не имела предела во всем.

И вот сегодня, придумав ему поручение посетить жену Левашова, Галина Сидоровна, словно обрызгала его свежей родниковой струей воды, он жадно хлебнул живительной влаги и вскинулся своим задремавшим сознанием и чувством долга перед по-товарищески отозвавшимся к нему человеком. В нем вдруг произошло какое-то большое человеческое просветление, оживление чего-то давнего, что жило в нем раньше и что, выходит, сама жизнь еще берегла в нем.

Он подходил к дому Левашова с такой душевной легкостью, будто у него появились крылья для высокого нравственного подъема. На лестничной площадке он с бодростью нажал кнопку звонка и в это время позади услышал слабый женский голос: