Леонид Костомаров - Десять кругов ада

Хочет он вроде что-то возразить, а я его снова кулаком - вниз. Упал на дно.

- Я тебе устрою преисподнюю при жизни! Все здесь у меня смешалось - и побег этот неудачный, и жизнь моя переломанная...

Поднял тяжелую крышку люка, закрыл отверстие, накрутил гайки на болты.

ЗОНА. ПОМОРНИК

И смеется, как полоумный. Будто бес в него вселился.

- Не шуткуй, - говорю, - не шуткуй... Я же задохнусь.

А он хохочет.

- Сейчас я, - говорит, - тебе еще газ включу! Расскажешь, может, гад, как анашу мою Львову сдал!

- Володя, не так это все было! - кричу.

Не слышит.

- Мне, - говорит, - рассказали, как ты сам на стол ему выложил. Все исподтишка, иуда! И сейчас на вахту звонил, пока мы собирались! Опять заложил, сознавайся, сука! Горящей паклей крыс сжигал и тебя сожгу, не задумаюсь даже! Хана тебе, батюшка!

Тут уж я ужаснулся.

- Святой крест! Не предавал я! Куда там...

- Чуешь, - кричит, - газ пошел? Душегубка тебе будет! Мне терять нечего! Мамка умерла! Побег пришьют все одно! Ты и заложишь первый! Обрыдла ваша сучья порода! Горите!

Запах газа усилился, чую, не шутит.

Я трусы снял, приложил их к носу, чтобы через них дышать, все же послабка. Потом помочился на них и повязал на нос. Запах стал сладковато-удушающий, уж и шипение я услышал того, что меня убивает...

- Володенька!

Орет где-то уже далеко.

Полез я в дальний угол котла, к дымовой трубе, вырваться через которую было почти невозможно, я понимал, но что делать-то?!

Втиснулся через дымоводы я в трубу, ощупал ее изнутри и уцепился за приваренные железные скобы, лесенкой уходящие вверх. И все же газ этот гонит и гонит меня ввысь, карабкаюсь, плачу, разрываю пальцы. Коленями голыми стукаюсь о металл, ползу, как улитка...

Знаю - только искры одной хватит, чтобы я в головешку здесь превратился. Ползу... А что он там удумал?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Человек уползал от смерти, пытаясь отдалить ее, и голос его убийцы становился каждое мгновение все страшнее: труба, как камертон, настраивала его на более высокую ноту, и вот уже напоминал он колокол. И звук его будто был знаком Лукичу.

Вдруг ему почудилось, что мальчишкой поднимается на колокольню родной церкви... Спешит, слышатся уже пасхальные звоны...

Да, вот... стопудовый... а вот поменьше, и еще меньше, будто переходит звонарь от одного к другому, и вскоре должен зазвучать самый желанный маленький, с волшебным малиновым перезвоном...

И вот уже тянется к маленькому колокольчику, а рядом отец, и говорит он:

- Ничего, сынок. Отобрали землю - вернут. Придет время, Пантюша, церквы восстановят и паспорта дадут. Наши корни крепкие...

И это придало неведомые силы... Снизу гонит теплый воздух из основного котла... И вылез Поморник из высоченной трубы прямо к Небу. Жадно хватает ртом холодный ветер, приходя в себя. Руки и ноги противно дрожат. Лукич грудью лег на верхний край трубы. Далеко внизу распахнулась в огнях промзона. Маленькими тараканами бегают солдатики, отчетливо слышны их голоса. У Поморника от слабости и высоты закружилась голова, и он поднял глаза вверх. Над ним близко горят звезды. Он перекрестился дрожащей рукой, силясь разглядеть в мириадах вечных светил Престол Творца... и хриплым, плачным голосом воззвал:

- Гос-споди-и! Помилуй мя... тяжек грех мой отступничества... Сыми меня отсель, все осознал я, все! Заступница, Богородица, помилуй мя... заступись за душу мою заблудшую...

Мерцают в мокрых глазах лучистые звезды, слезы текут по щекам... И вся пропасть его грехов открылась старику: целительство, пьянки, блуд, деньги, измывательства над женой, и еще много чего вспомнилось... И Поморник испугался... Сейчас упасть с трубы и погибнуть он не мог без покаяния, не отмолив все грехи. Надо было спасать душу... И как же надо молиться, чтобы Господь простил ему?! И отмаливать надо тут, на Земле... живым. Этот испуг влил в него такие силы, что Лукич шустро вылез из тепла трубы и стал спускаться по наружной железной лестнице. Морозный ветер жжет тело, коченеют руки и ноги, но он упорно хватается за жизнь скрюченными пальцами, спускаясь все ближе к родимой земле...

ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН

Все. Теперь уже никуда нет возврата - ни вперед, ни назад, никуда, везде пути я себе отрезал... Как вот только умереть, чтобы не здесь. А, вот...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И выскочил Володька, полураздетый, на улицу, и полез на кран, рядом стоящий, и быстро долез до стрелы, и ступил на нее. И пошел.

Знал он, что конец стрелы над запреткой висит, вот и дойдет он, а там до свободы совсем немного. А там он подпрыгнет и полетит, полетит. И приземлится уже на воле. Долетит. Вот Филин же долетел, а я что, рыжий? Долечу.

Ветер шумел, внизу летали огни, летел снег.

Запел Володька, не от страха, а от свободы. Все, ничего было не страшно, настрашился...

Назад вернуться он уже не сможет, и он это знал и был рад этому. Никуда не надо уже спускаться, не идти в барак, потом в изолятор не идти, потом... Никакого - потом. Все.

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ЛЕБЕДУШКИН

И так мне свободно стало и хорошо, и шел я куда не знаю. Только знал, что возвращаться уже не надо... И тут будто ударило что-то в грудь, аж пошатнулся. И в руках что-то черное... Васька! Да это же Васька живой, сидит на руках и ножкой своей железной постукивает мне в грудь, будто говорит - ты куда, стой, брат...

Как пелена с глаз спала. Огляделся - стою на стреле, вот-вот упаду, холодно, голый по пояс, Васька на руках. Куда это я шел, Боже?

ВОЛЯ. ШАКАЛОВ

Очнулся я, на вахте лежу. Как пьяный.

- Шо? - спрашиваю.

Все понимаю вскоре: эта сука Лебедушкин опоил меня вместо чая отравой, снадобьем каким-то. Еще щерился, урод, - пей, мол, дядя, чаек наш, с анашой. А я, дурак, не поверил ему... Вот сука-то какая... Все улыбался мне.

Встал я, побежал в кочегарку - убью, думаю!

Туда заскочил - никого. Кричу - выходи, курвы! Тут я чую - блин, газ же идет, кто-то вентиль открыл... Вот это да. Закрутил я вентиль. А если б закурил кто там, долбан бросил? Вот это да...

Тут дверь наружная скрипнула за моей спиной, оборачиваюсь... О, мамка ридна! Заходит... черт! С испугу мне и хвост, и рога померещились... Я с места запрыгнул на котел, мечусь, не знаю, куда дальше деваться... Сразу вспомнил бабушкину молитву, что меня в детстве учила... крещусь. Заорал... А бис топает ко мни все ближе... бельмами страшными лупает... И вдруг балакаит мэни, як москаль:

- Гражданин прапорщик... спасите, замерзаю...

Я еще пуще заорал... трубу в руки схватил. А потом пригляделся, а это поп вись в саже, голый... по крестику на груди угадал... А он пал и лежит... Я его скорей в баню, кожа уж похрустывает... теплой водой отливать, реанимировать.

- Дэ ховався?! - ору.

- На Небе...

Дурдом...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Тихонько спустился Лебедушкин, взглянул осторожно в раздевалку бани. Шакалов сидит верхом на совершенно голом и черном от сажи Поморнике, делает ему искусственное дыхание. Старик хрипло поет псалмы.