Милан Николич - Современный югославский детектив

Гашпарац торопливо шагал вдоль берега, опираясь, словно на трость, на потрепанный старомодный зонтик с массивной деревянной ручкой: несмотря на возмущение Лерки, он пользовался только им. Этот зонтик был куплен еще его отцом — как-то в Цетинье тот угодил под дождь, а местные жители сумели его убедить, будто дождь зарядил на целый месяц. Он шел быстро и ощутил душевный подъем, словно впереди его ожидало интересное предприятие или успех, в то время как рациональный анализ последних событий свидетельствовал, что дело — во всяком случае, так ему казалось — весьма усложнилось и надежда проникнуть в тайну, с которой он таким странным образом оказался связанным, становилась все более зыбкой. И тем не менее его не покидало ощущение, что события развиваются, и участники их интенсивно размышляют, оценивают ситуацию, что-то предпринимают и все это в конце концов приведет к некоей развязке. Смыкалось временное кольцо — во всяком случае, так полагал Гашпарац, — хотя люди, с которыми он соприкасался, сохраняли видимое спокойствие. Именно поэтому он с такой стремительностью летел вперед, хотя домой, как всегда, идти не хотелось. В голове рождались планы, что бы еще предпринять, однако ни на чем окончательно остановиться он не мог.

Свидание с сестрой Ружи оборвалось внезапно, но очень просто и естественно, как просто и естественно было все, что девушка делала. В какую-то минуту она взглянула на часы и сказала:

— Полшестого. Мама вот-вот вернется.

По выражению голоса он почувствовал, что ей будет неприятно, если мать застанет их в полутемной кухне. Вероятно, на Гредицах, или, во всяком случае, в их доме, было не принято, чтобы девушка сидела с глазу на глаз со сравнительно еще молодым, даже имеющим честные намерения мужчиной. Сразу же вставал вопрос: как в связи с этим следовало судить о Белой Розе. Тут были две вероятности: или она разделяла подобные взгляды, или откровенно и настойчиво им сопротивлялась. И хотя все, что он до сих пор узнал о девушке, говорило в пользу второго предположения, Гашпарац хотел придерживаться первого, и уж совсем непонятно, почему ему казалось, что этот вариант предоставляет больше возможностей для следствия и вообще больше гармонирует со всем происходящим: внезапно окончившийся дождь, ясное небо, этот весенний день, полный неведомого и обещающий новые открытия, — почему и гонит его по размокшему откосу вдоль берега мутного и бурлящего потока, дорожкой, которая неизвестно с какой стати названа Фаллеров променад, хотя гулять здесь явно негде, да здешним прохожим вовсе не до прогулок.

Словно в подтверждение своих мыслей, тревожного ожидания каких-то происшествий на остановке трамвая он заметил Звонко. Парень стоял со спортивной газетой в руках, но не читал, а задумчиво, поверх газеты, глядел куда-то. В этом районе, возле Ремизы, живет много одиноких людей: снимающих комнаты и углы студентов, временных рабочих, приезжих. Однако облик Звонко прямо-таки излучал томящее одиночество, оно угадывалось, как угадывается запах одеколона и лосьонов от вышедшего из парикмахерской мужчины. И это ощущение словно еще больше отделяло его от окружающих и изолировало. Особенно потрясало то, что Звонко был загребчанином и у него не было вроде бы никаких причин до такой степени чувствовать себя одиноким.

Гашпарац, казалось, начинал понимать парня, и сейчас он вдруг осознал, что Звонко должен обрадоваться любой встрече, даже с человеком, который копается в его личной жизни. И Звонко действительно обрадовался, увидев приближающегося Гашпараца. Звонко уже за двадцать пять, а он не женат, переходный возраст — когда несчастная любовь составляет смысл жизни — у него непростительно затянулся, и он все еще страдает от сентиментальности и грусти, которыми его сверстники давно переболели. Гашпарац понимал, что друзья Звонко — а их у него было немного — переженились, занялись своими заботами, разъехались кто куда, те, что помоложе, его не интересуют, а заводить новые знакомства нелегко: Звонко слишком чувствителен и болезненно раним, потому считает себя никому не нужным. Гашпарац припомнил все, что знал об одиночестве — потенциальной причине многих преступлений. Чтобы прекратить подобные размышления, он ускорил шаг и сердечно протянул юноше руку.

— Почему вы здесь? — Вопрос Звонко был неуместен, как неуместно было многое из того, что он делал: еще одна из причин его отчужденности.

— Был в ваших краях, — ответил Гашпарац и замолк. Он не знал, следует ли говорить, где был.

— Не меня искали?

— Нет, — решился наконец Гашпарац. — Был у Ружиных. Говорят, вы к ним наведывались, — солгал адвокат и успел заметить, что Звонко покраснел.

— Им сейчас нелегко, — проговорил парень смущенно.

— Знаю. Это хорошо, что вы их не забываете. Без мужчины в доме трудно. Если Валент не заходит…

— Да, он… — Звонко махнул рукой и замолчал.

— Пьет? — поинтересовался Гашпарац, как будто не знал сам.

— Или пьет, или шляется. Пропадает где-то целыми днями, а потом появится — и в корчму…

— Скажите… — начал было Гашпарац, и в этот момент подошел трамвай. Их взгляды встретились, адвокат спросил: — Вы в город?

— Да, — ответил Звонко. — В кино. Если вам по пути — поехали вместе.

Они вошли в трамвай и встали на задней площадке, спиной к салону, так что никто не мог слышать, о чем они говорят. Они смотрели на рельсы, выбегающие из-под колес, на мелькавшие с обеих сторон улицы дома, на остановках за спиной у них входили новые люди, и вагон постепенно наполнялся.

Покупали билеты — было не до разговоров.

Гашпарац сожалел, что трамвай подошел именно в тот момент, когда он намеревался спросить у Звонко нечто, по его мнению, очень важное. А сейчас уже колебался, имеет ли он право мучить расспросами человека, которому, адвокат, сам не зная почему, был в этом уверен, необходима помощь и просто дружеский разговор, самый обычный, какой ежедневно ведут между собой люди. И все-таки беседу следовало продолжить и, по мнению Гашпараца, продолжить с того, на чем она была прервана. Поэтому он сказал:

— Так пьет Валент…

— По правде говоря, мне теперь на это наплевать. Раньше для меня это значило больше, чем… Очень много для меня прежде это значило. А теперь все равно.

— И как долго это продолжается?

— Запой? Да он всегда любил выпить и надо мной издевался, что я терпеть не мог этого… Но, думаю, после Германии стал пить больше… Один он там жил, я представляю — все чужое, неустроенное, а Валент ведь без компании не может, без людей не может, хотя прикидывается, будто ни в ком не нуждается. А там все чужое…

— Да, — произнес Гашпарац, которого поразила рассудительность Звонко. — Он всегда был такой грубый, заносчивый? Я имею в виду с вами, с Розой и вообще?