Милан Николич - Современный югославский детектив

Теперь, когда Гашпарац сидел в машине подле Штрекара, который работал всю ночь не смыкая глаз и был занят вполне конкретным и очевидным делом, ночные волнения и догадки показались ему бредом, фантазией, поблекшей и растаявшей на ярком солнечном свете. Как будто короткий сон перед рассветом принес ему ненужное отрезвление. Так нередко происходит с планами, которые человек строит в бессонные ночи, оказавшись в исключительных, необычных и напряженных обстоятельствах — во время путешествий или вынужденного ночного бдения, — все эти планы исчезают утром, а воспоминание о них вызывает лишь тягостную досаду и даже смущение и стыд. Точно так же, отправив письмо, написанное ночью в приступе экзальтации, человек утром горько сожалеет о своем поступке и хочет письмо вернуть, оно же неумолимо следует по начертанному пути, чтобы сообщить кому-то случайные и неприглядные чувства его автора, о которых бы сам он охотнее всего забыл.

И Гашпарац вдруг, без всякого вступления, будто признаваясь в какой-то постыдной тайне, стал рассказывать Штрекару о том, что его мучило. Он коротко высказал предположение и то, что, по его мнению, из этого могло вытекать. Инспектор слушал молча, ни единым движением не выдавая внимания, со стороны даже могло показаться — он задремал, тогда как Гашпарац, болтая о том о сем, старается разговорить его, помешать уснуть за рулем. Но адвокат знал, что Штрекар не пропускает ни единого слова. И действительно, когда Гашпарац кончил, инспектор, прокашлявшись, ибо в горле у него пересохло, окрепшим голосом сказал:

— Любопытно. Во всяком случае, надо проверить, не кроется ли тут в самом деле кое-что.

Гашпарац был удивлен, не услышав от приятеля замечаний. Не выдержав, спросил:

— Ты правда так думаешь?

— Мы дураки, могли бы и раньше об этом догадаться.

Они ехали по Влашской. Штрекар припарковал машину, они вышли, и сразу их ослепило солнце, инспектор не выдержал, потянулся всем телом, заполняя легкие густым кофейным ароматом, доносящимся из ближнего кафе.

Фотограф в знакомой уже напряженной, выжидательной позе стоял за конторкой. И снова он был один, без помощников, что Гашпараца, привыкшего к необычным обстоятельствам последних дней, насторожило. Жилет, цепочка от часов, но рубашка на этот раз полосатая, и фотограф напоминал хозяина маленького ресторанчика.

— Ну, — сказал Штрекар и вдруг преобразился: сделался оживленным, бодрым и деловитым, словно только что встал после длительного, крепкого сна. Сказывался профессиональный опыт и выучка. — Ну, и как же все было?

— Знаете, — осторожно начал фотограф, — теперь и меня берет страх. Естественно, я считаю своим долгом помочь вам… Только человек я мирный и не хочу ни с кем ссориться, а тут вроде бы дело серьезное, и у меня нет охоты…

— Он что, угрожал вам?

— Да, вроде бы так… Тот, первый, был испуган, взбудоражен, а этот, мне показалось, не в себе, даже задрожал, когда услышал, что негатив сохранился. Если еще один такой…

— Не бойтесь, — успокоил его Штрекар, облокотившись на конторку. — Больше к вам никто не придет. И этот тоже, можете мне поверить. Как же все происходило?

— Да как и в первый раз. Человек спросил, снимал ли я в городе, потом об аэропорте, не снимал ли, мол, в такой-то день девушку… Ну, мне пришлось ему выложить все как было, все, что его интересовало.

— Это, пожалуй, напрасно. А потом? Что он сделал потом?

— Спросил, не печатал ли я для кого-нибудь такую карточку.

— И что вы?

— Я ему сказал о том молодом человеке. Он спросил, сколько карточек я сделал, ну, я ответил — одну.

— И что он?

— Он ничего не сказал, только был доволен. Даже руки потер, когда услышал.

— А он не просил, чтобы вы и ему отпечатали фотографию?

— Нет. Попросил негатив. Чтобы я продал. Предлагал оплатить и пленку и все, что я могу на ней заработать.

— И что вы?

— Не дал. Сказал, что у нас, мол, так не принято. Это, мол, могу сделать лишь с разрешения клиента, то есть той особы, которая изображена на фотографии.

— А он что?

— Тут-то он… Видите ли, это меня больше всего и напугало: он раскричался, стал мне угрожать, и вообще… Но это еще не все — этого я ожидал, понимаете, с самого начала я смекнул, что фотография ему очень нужна. А потом он начал умолять меня, заклинал, как говорится, со слезами на глазах, верите, прямо чуть не плакал… Я уж был готов согласиться, только чтобы он ушел.

— И как же вы от него отделались?

— Я сказал, пусть, мол, достанет разрешение от заказчика, отдам только при этом условии. Тогда он сказал, что достанет. Просил негатив беречь как зеницу ока и никому не отдавать. И буквально выскочил, будто его черти гнали.

Штрекар молчал. Самый важный вопрос он всегда оставлял напоследок. Гашпарац наблюдал за ним.

— А как он выглядел?

— Да он с виду страшный какой-то, это я и сам хотел вам сказать. Рыжая борода и волосы рыжие. В темных очках… Одет вроде бы нормально, серый костюм… высокий мужчина… пальцы у него очень длинные…

Штрекар и Гашпарац переглянулись. Задав еще несколько незначительных вопросов фотографу, они вышли, а «мексиканец» смотрел им вслед, на этот раз не с сожалением, а скорее с обидой: ему уже надоели волнения. У машины инспектор и адвокат некоторое время постояли, опершись на кузов. Штрекар зевнул — после ночи, проведенной в душном помещении, свежий воздух действовал на него усыпляюще. Потом произнес:

— Думаю, времени у нас в обрез. Надо провернуть все формальности. Еду в управление.

— А я?

— Подожди в конторе. Я тебе позвоню… Да, забыл сказать. Гайдека мы нашли. У него опять нет алиби.

Курить было нельзя, и это казалось самым невыносимым. Невыносимо было сидеть в крохотной, обитой досками каморке, пропахшей химикалиями и сухим деревом, и время от времени поглядывать в щель неплотно задернутой занавески, которая покачивалась при каждом более или менее глубоком вздохе. Сквозь щель, метрах в четырех от них, виднелось пятно света с улицы. Каждый раз, оказавшись в незнакомом помещении или в непривычной обстановке, Гашпарац инстинктивно тянулся за сигаретой, словно рассчитывая на ее помощь. Сейчас это было исключено, он даже не смел пошевелиться: стул был расшатан и скрипел при малейшем движении. Рядом в темноте сидел Штрекар, скрестив на груди руки и откинув голову. Прижавшись затылком к стене и полуоткрыв рот, он замер и напоминал человека, который дремлет в тесном купе вагона. Иногда Гашпарацу казалось, что Штрекар и впрямь заснул и что обязательно проспит решающий момент. Но всякий раз именно в такую минуту инспектор чуть заметным движением или шепотом давал понять, что не спит. И так они сидели в полутьме, а со всех стен глядело на них множество людей, запечатленных в самых различных позах, в различной обстановке и с разными выражениями лиц. Они находились в ателье фотографа, сделавшего роковой снимок Ружицы Трешчец в тот мартовский день, с которого началась вся история.