Любовь Овсянникова - Наследство от Данаи

— Кажется, только что я обещала не оставлять вас без присмотра, а теперь вы меня куда-то выпроваживаете... И родителей своих я бросить не могу. Подумайте, не ошиблись ли вы с наследницей, — Низе было неловко. Она просто не знала, что говорить, как вести себя. Или броситься на шею от признательности, захлестнувшей ее, или притворяться ханжой и отказываться от щедрости дальней родственницы, которая сейчас стала ей родной. — Квартира в Москве — это не шутки, — сказала она. — Да еще унаследованная от такого человека, как ваш Максим.

— Вот то-то и оно. Не каждому это по силам, согласна. Но тебе и надо, и по силам, и по душе будет, думаю. Видела, как ты светилась, собираясь в театр. Любишь это дело, значит, не подведешь меня и мои надежды. А нас, стариков, надолго не хватит. Присмотришь всех, определишь по последним адресам и поедешь. Давай закроем эту тему, и больше ни слова.

Но уже и говорить было некогда, они подъезжали к Днепропетровску, а там их должен был встретить Сергей Германович и отвезти в Дивгород. Юлия Егоровна не отходила от окна, стоя в коридоре. Вглядывалась в давно забытые пейзажи, ловила приметы прошлого и мало находила их. Очень изменился родной край за ее полувековое отсутствие здесь.

Эпилог

Дивгород встретил возвратившуюся Юлию Егоровну поздней осеннюю. Стояло погожее — солнечное, теплое и в меру влажное — начало ноября. Такое бывает только в степях. Кое-где на упрямых осинах еще зеленела потемневшая листва. И вишни шелестели багряно-оранжевыми флажками, то тут, то там виднелись на голых кронах превратившиеся в пожухлые бесцветные шарики листья тополей, еще тихо линяла желтизна с высоких акаций, зеленели чудом прижившиеся здесь туи, исподволь качали свои гороховидные и двукрылые соцветия липы и яворы и роскошествовала на фоне всеобщей голизны вызывающе горящая цветом рябина. Всю землю укрывала поздняя трава, сочная и яркая, выросшая даже там, где летом ей удержаться не удавалось.

В теплое время, при господстве распространенных здесь высоких и роскошных деревьев, несмелые северные пришельцы терялись, а теперь пришла их пора. И вот задрожали на ветрах хрупкие хворостинки белых березок, дорогих россияночек. И неназванные никак обычными обывателями декоративные кусты, которыми густо обсаживали дворы и личные усадьбы, зазеленели беззаботно под солнцем, предлагая неизвестно кому свои чернявые лоснящиеся ягоды, похожие на чернику. Эти кусты сбрасывали листву, не обесцвеченную даже морозами, в течение целой зимы. И лишь весной они пропускали чужой глаз через свои поредевшие заросли, тем не менее, окончательно раздеваясь под осмелевшим солнцем. Но скоро снова густели, загораясь зеленым огнем мая.

Такие же кусты росли и вокруг кладбища, заботливо подстриженные кем-то, а между едва видимыми холмами заброшенных могил густо расползлись барвинки.

***

— Спасибо, Павел, благодарю, сестричка, — целовала Юлия Павла Дмитриевича и Евгению Елисеевну, стоя возле могилы своей двойни, Виктора и Людмилы. — И загородку сделали, и памятник поставили. Дорогие мои, почему же я с вами целый век не зналась? Как мне благодарить вас... — она изнемогала от слез. — Крошечки родненькие, какие же буйные цветы на вашей могилке растут. Ведь это ваши рученьки к солнцу тянутся-я... Грех, людоньки, что эти цветы не материнской рукой посажены... — она наклонилась и разглаживала примятые первыми морозцами хризантемы, а расправиться уже и силы не имела.

В конце концов было видно, что здоровье Юлии Егоровны давно растратилось, она слабела, и те семьсот метров, что лежали между домом Дилякових и кладбищем, сама не осилила бы Хорошо, что Павел Дмитриевич помаленьку продолжал водить машину, и сам, хотя высох и очень болел, еще держался.

— Пошли, сестра, — позвала Юлию Евгения Елисеевна, — проведаешь свою невестку. А сюда мы с тобой еще часто будем приходить. Не плач, ну, держись.

Трое старых людей, придерживая друг друга, медленно прошли к могиле Раисы Ивановны.

— Это она и есть, твоя невестка, — показала Евгения Елисеевна на недавно установленный памятник.

Но взгляд Юлии остановился на другом — она смотрела в сторону, где на памятнике Раисиного мужа Виктора Николаева был прикреплен хороший его портрет, и лишь хватала воздух раскрытым ртом, не способна что-то выговорить. Она показывала на этот портрет прозрачным пальцем и искала слова, чтобы выразить свое непонимание.

— Что... что это? Почему здесь Виктор лежит? — промолвила вяло, а потом прочитала вслух: — Ни-ко-ла-ев. — Дальше перевела взгляд на памятник Раисы и, не смотря на фотографию, тоже прочитала вслух: — Ни-ко-ла-е-ва. И она Николаева?

Супруги Диляковы молча переглядывались между собой. То, что Виктор Николаева был родным племянником Юлиного мужа, они знали. Поэтому она имела все основания узнать его здесь. Но Павел Дмитриевич и Евгения Елисеевна полагали, что Юлия так же знала, что этот племянник был женат на девушке из Дивгорода. Оказывается, нет, она не знала этих подробностей. И Низа не успела ей рассказать.

— Юля, твой свояк Виктор Николаев был мужем твоей невестки, — сказала Евгения Елисеевна. — Разве ты не знала? Он воспитал твоих внучек, считал их своими детьми.

— Не знала, — прошептала Юлия, слегка пошатнувшись и едва устояв на ногах. — Зато теперь понимаю, как оно случилось, что Максимка познакомился с этой женщиной. А я после Низиного рассказа все думала, ну где он мог встретить учительницу из какого-то далекого села. Правда, Низа говорила, что Раиса — ее подруга, но я не сообразила, что в таком случае и подруга должна быть из Дивгорода.

— А то, что Виктор жил в Дивгороде, ты знала?

— Знала, но это осталось вне моего внимания. А вот в том, что Виктор считал девочек своими дочками, вы ошибаетесь, — вдруг сказала Юлия. — Он, наверное, подозревал, что их отец — Максим.

— Он знал правду?! — выхватилось у Евгении Елисеевны.

— Он приезжал ко мне незадолго до своей гибели и упрекал, что мой сын соблазнил его жену. Я его успокаивала, говорила, что Максим не бабник, и потом он просто не знаком с его женой. Виктор же твердил свое. Факты никакие не называл, доказательства не приводил и о детях ничего не сказал. Но убедить его мне не удалось. А теперь я думаю вот что: Виктор был старше Максима и хорошо помнил его маленьким, точнее, от грудного ребенка до семилетнего возраста, так как нянчил моего мальчика пока мы не уехали со Смоленщины. И вот вдруг Виктор начал узнавать в своих детях точные Максимовы черты, замечать какие-то еле уловимые жесты, может, привычки. Он не знал правды, а просто ощутил ее. И очень мучился этим, — Юлия погладила мрамор памятника Виктору, будто извинялась перед ним за что-то не свое, а содеянное другими, хоть и дорогими ей людьми. — Я уже ничему не удивляюсь, я онемела от новостей, свалившихся на меня в последнее время. От всех невероятных совпадений, от того, что эта молодая женщина так скалькировала мою судьбу. Потери и обретения, горе и радость перемешались в моем воображении, в сердце. Я устала жить.