Мария Брикер - Купель Офелии

– Она во всех краях водится. Даже у меня в московской квартире.

– Вот ты про что. Слушай, может, я быстренько сбегаю в подвал?

– А что там? – рассеянно спросил Ванька, перечитывая свою шараду.

– Там еда! – с придыханием сказал Пашка.

– Сядь и слушай, бегемот прожорливый, – разозлился Терехин.

Хлебников с несчастным видом налил чаю, поставил на стол хлеб и уселся рядом.

– Жесть! – вздохнул Пашка, прослушав текст. – Это даже хуже, чем Галочкины стихи.

– Да уж, наша Галочка по сравнению с графом Беркутовым – Пушкин. Ладно, давай отбросим в сторону рифму и попробуем разгадать шараду.

– А что тут разгадывать? Проще пареной репы. Что мы с головы снимаем, проявляя уважение? Головной убор, правильно? У евреев другие традиции. Они, наоборот, остаются в головном уборе. Значит, первый слог…

– Ермолка? – удивился Ванька.

– Вань, не тупи, как Лукин, а? Шарада – это игра двух слов, которые потом образуют одно с другим смыслом. Что можно прибавить к ермолке, чтобы получилось другое слово?

– Еврея, – гоготнул Терехин.

– Блин… Ну сосредоточься ты! На идише ермолка называется – кипа.

– Допустим. А дальше к кипе прибавим кашу из сорочинского пшена? Что за хрень такая – каша, которую покупали на гоголевской сорочинской ярмарке? И при чем тут вообще англичане? Может, это овсянка, сэр? Получается – кипаовес. – Ванька снова хихикнул. Нервное напряжение последних дней и стресс, который он сегодня пережил под окнами Донателлы, выходили из него порциями придурочного смеха. – Слушай, а может, все проще? Кипа – овес. То есть куча овса. Я знаю, где искать журнал, – на втором этаже левого флигеля, где запасы овса и сена хранили.

– Темный ты, Николай Васильевич, с тобой рисовой каши не сваришь, – вздохнул Пашка, глядя на Ваньку печальным взором. – Сорочинским пшеном до конца XIX века на Руси называли рис, а потом слово трансформировалось, как производная от английского rice. «Только примем мы на веру англичан названье смело», – подсказывает граф.

– Кипа-рис, – потрясенно сложил слова Ванька. – Кипарис! Вот она, тень, что спасала до обеда. А нега – типа лирический романтизм. В письмах княгине Беркутов упоминает кипарисы и лето называет кипарисовым. Видимо, они постоянно под ними тусили. Ладно – мы, но княгиня обязана была догадаться. Все очень просто.

– Да, проще некуда, – вздохнул Пашка. – Только вот что делать дальше с этим кипарисом? Похоже, с одной шарадой мы в пролете, Вань. Шаткая версия проклюнулась в моей голове: возможно, вернувшись из Крыма, Беркутов в память о днях минувших, тенях и неге посадил кипарис в своем имении. При правильном уходе кипарис вполне мог прижиться, но совершенно очевидно, что теплолюбивое дерево не дожило до наших дней.

– Пенек, как я понимаю, искать тоже бессмысленно, – расстроился Терехин. – Ладно, читай свою шараду.

– Тут вообще все запущено. У меня такое ощущение, что Беркутов сочинил ее перед самоубийством, находясь на грани.

– Все вместе будет ночь и ветер… Прощальный ветер моих дней… – Эхом повторил Ванька. – Капец!

– И я о том же, – вздохнул Пашка, хлебнув чайку.

– Во второй части шарады совершенно точно речь идет о каком-то реальном человеке. Беркутов подробно его описывает. Мужик средних лет, носит пенсне и шляпу, пьет водку, курит трубку, принадлежит к знатному сословию. Причем сей господин был знаком и княгине, и графу. По вечерам кутит в «Яре». Неужели имеется в виду тот самый легендарный «Яръ», где тусили Пушкин, Чехов, Шаляпин, Савва Морозов и Куприн?

– Определенно, тот самый. Да, губа у господина была не дура.

– Интересно, муж княгини курил трубку? – задумался Ванька.

– Думаешь, Беркутов князя Залесского описал?

– А что тут думать – его. «Но в венах течет не голубая кровь, а мести яд». Помнишь, в последнем письме Беркутов вскользь упоминает, что князь скупает его векселя и долговые обязательства, чтобы предъявить к оплате. Чувак планомерно его разорял. Зачем?

– Сие покрыто тайной веков, – философски изрек Павел. – Возможно, узнал, что женушка Настасья Власовна наставила ему рога с Беркутовым, и таким нехитрым способом пытался графу отомстить.

– Ничего себе нехитрый способ – упечь мужика в долговую яму и прибрать к рукам конезавод с родовым имением.

– А не надо на чужое добро рот разевать, – сказал Пашка и отчаянно зевнул.

Ваньку слегка тряхнуло. Интересно, какую месть придумает для него Руслан Белгородский, если он переспит с Донателлой? Уроет сразу или медленно расчленит живого?

– Любовь оправдывает любой поступок, – заметил Терехин, пытаясь выгородить графа и себя заодно.

Замужние женщины всегда были для него табу. Он не спал с ними из принципиальных соображений, хотя некоторые барышни, обремененные брачными узами, активно пытались уложить его в койку, рассказывая банальные истории о непрочном семейном союзе и остывшей любви.

Когда Ванька увидел Донателлу, все принципы полетели к чертям. Плевать – есть у нее муж или нет. Плевать на все! Существуют только она и он. Сегодня, стоя под окнами Доны, Терехин вдруг поймал себя на мысли, что даже Лукин-старший, внезапно возникший между ними, оказался не способен убить его чувства, лишь раззадорил. Дона перешла из разряда небожительниц в разряд обычных женщин, но осталась, как и прежде, желанной.

Любовь…

Никогда прежде Ванька не испытывал к женщине подобного чувства. Мечтал, что когда-нибудь встретит девушку, способную вознести его к небесам. Мечтал наслаждаться ощущением полета. Думал, что любовь нежная и пушистая, а она оказалась горячей, как угли, испепеляющей изнутри – вместо полета падение в бездну. Ванька словно потерял свою личность, стал ничтожным и слабым.

– Мужон, – хихикнул вдруг Хлебников.

Терехин вздрогнул и с непониманием уставился на Павлушу.

– Город есть такой во Франции, точнее деревня, – объяснил тот.

– Замечательно! А кипарисы там, случайно, не растут? – с сарказмом поинтересовался Ванька.

– Предлагаешь поехать во Францию и выкопать все кипарисы?