Джон Гоуди - Пелхэм, час двадцать три

— Вы не в своем уме, — возмутился мэр.

— Это не подлежит обсуждению, — присоединился врач. — Просто смешно.

— Вас никто не спрашивает, — осадил его Лассаль. — Политические решения здесь принимаю я.

— Его Честь — мой пациент, и я не разрешу ему вставать с постели.

— Ну, ладно, я найду врача, который это разрешит. Вы уволены. Сэм, как зовут того студента-медика в больнице Флауэр? Того, которому вы помогли поступить на медицинский?

— Мэр очень болен, — вновь вмешался врач. — Его жизнь может оказаться под угрозой…

— Разве я не сказал, чтобы вы убирались? — Лассаль взглянул на доктора. — Сэм… тот врач, кажется его зовут Ревийон… я собираюсь ему позвонить.

— Пусть он, черт возьми, держится отсюда подальше. Хватит с меня докторов.

— А ему и не нужно приезжать. Он поставит вам диагноз по телефону.

— Мюррей, ради всего святого, — взмолился мэр. — Я чертовски болен. Какой во всем этом смысл?

— Какой в этом смысл? Жизнь семнадцати жителей города в опасности, а мэру все настолько безразлично, что он даже не потрудился появиться на месте происшествия?

— Ну и что толку от моего появления? Меня просто освищут.

Врач обошел постель и взял мэра за запястье.

— Оставьте его, — резко прикрикнул Лассаль, — вас заменит доктор Ревийон.

— А он ещё и не доктор, — сказал мэр. — Кажется, он на четвертом курсе.

— Послушайте, Сэм, все, что вам нужно сделать — приехать туда, сказать террористам несколько слов через громкоговоритель, а потом можете вернуться и снова лечь в постель.

— А они станут меня слушать?

— Сомневаюсь. Но это нужно сделать. Другая Сторона обязательно там будет. Вы хотите, чтобы они завладели громкоговорителем и умоляли о спасении жизней горожан?

— Но ведь они не больны, — мэр прокашлялся.

— Вспомните Аттику, — сказал Лассаль. — Вас будут сравнивать с губернатором.

Мэр резко сел в постели, спустил ноги с кровати и рухнул вперед. Лассаль подхватил его, врач после первого инстинктивного порыва остался стоять как вкопанный.

Мэр с усилием приподнял голову.

— Мюррей, это просто безумие. Я не могу даже стоять. Если я поеду в центр, то заболею ещё сильнее. И могу даже умереть.

— С политиком могут случиться вещи похуже смерти, — обрадовал его Лассаль. — Я помогу вам надеть штаны.

Райдер открыл дверь кабины. Лонгмен отступил назад, чтобы дать ему место, и коснулся дрожащими пальцами его руки. Райдер прошел мимо него в центр вагона. В конце салона Стивер сидел, прислонившись к металлической наружной стене, его автомат смотрел под углом на пути. В центре, широко расставив ноги и придерживая автомат одной рукой, стоял Уэлкам. Развязность этого типа прет наружу даже когда он стоит без движения, — подумал Райдер.

Он остановился рядом с Уэлкамом, но встал немного сбоку, чтобы не перекрывать зону обстрела.

— Попрошу внимания.

Райдер наблюдал, как повернулись к нему лица, одни медленно и неохотно, другие — мгновенно и нервно. Только двое пассажиров встретились с ним взглядом: старик с мрачным, но живо заинтересованным лицом, и чернокожий вояка, вызывающе смотревший на него поверх покрасневшего от крови носового платка. Лицо машиниста было бело, как мел, губы его беззвучно шевелились. На физиономии хиппи блуждала все та же мечтательная бессмысленная улыбка. Мать двоих мальчиков крепко прижала их к себе, словно стараясь навсегда запомнить. Девица в модной шляпке сидела, выпрямив спину. Поза была тщательно рассчитана для того, чтобы подать вперед грудь и подчеркнуть изгиб бедер. Пьяная женщина несла какую-то чепуху, изо рта у неё текла слюна…

— У меня есть для вас новая информация, — сказал Райдер. — Город согласился заплатить за ваше освобождение.

Мать прижала мальчиков ещё теснее и судорожно их расцеловала. Выражение лица воинственного негра не изменилось. Старик сомкнул маленькие ухоженные руки, как бы беззвучно аплодируя; казалось, в этом движении не было и намека на иронию.

— Если все пойдет, как запланировано, вы будете освобождены, никто не пострадает, и все смогут заняться своими делами.

— Что вы имеете в виду, когда говорите «пойдет как запланировано»? — спросил старик.

— Просто, если городские власти сдержат слово.

— Хорошо, — кивнул старик. — Еще мне из простого любопытства хотелось бы знать, о какой сумме идет речь?

— Миллион долларов.

— Каждому?

Райдер покачал головой. Старик казался разочарованным.

— Это тысяч шестьдесят за каждого. Это все, чего мы стоим?

— Заткнись, старик.

Голос Уэлкама звучал механически, в нем не слышалось никакого интереса. Райдер понимал в чем причина: тот заигрывал с девицей. Ее обольстительная поза предназначалась именно для Уэлкама.

— Сэр, — мамаша подалась к нему, сдвинув мальчиков вместе. Они начали вырываться, так им было неудобно. — Сэр, когда вы получите деньги, вы нас отпустите?

— Нет, немного погодя.

— А почему не сразу?

— Хватит вопросов, — отрезал Райдер, шагнул назад к Уэлкаму и вполголоса бросил: — Оставь эту дуру в покое.

Лишь чуть-чуть понизив голос, Уэлкам ответил:

— Не беспокойтесь, я управлюсь с толпой этих подонков и девицей одновременно, и при этом ничего не пропущу.

Райдер нахмурился, но ничего не сказал и направился обратно к кабине. Не обращая внимания на встревоженный взгляд Лонгмена, он вошел внутрь. Делать было нечего, оставалось только ждать. Он не стал тратить силы на размышления, доставят деньги в срок или нет. Это от него не зависело. Он даже не потрудился взглянуть на часы.

Когда главарь банды вернулся в кабину машиниста, Том Берри выбросил его из головы и вновь вернулся к мыслям о Диди — особенно к тому, как он впервые её встретил и вообще о том, как она завладела его сердцем. Нельзя сказать, что ему самому не приходили в голову некоторые неподходящие для полицейского мысли, но они были смутными и неопределенными. Именно Диди заставила его серьезно пересмотреть свои взгляды.

Это произошло почти три месяца назад, когда он патрулировал в штатском в Ист-Виллидж. Дело это было добровольным, и одному Богу известно, почему он напросился, если не считать того, что ему безумно надоело сидеть в машине со своим напарником. Тот смахивал на нациста тем, что ненавидел всех подряд: евреев, негров, поляков, итальянцев, пуэрториканцев, и был оголтелым сторонником войны — той, что шла во Вьетнаме, а также всех прошлых и будущих. Потому Том отрастил волосы до плеч, отпустил бороду, обзавелся пончо, лентой на голову, нацепил бусы и в таком виде болтался среди украинцев, придурков на мотоциклах, уличных бродяг, наркоманов, гадалок, студентов, радикалов, подростков и вырождавшегося поколения хиппи Ист-Виллиджа.