Игорь Быховский - За строками протоколов

— Спросил. — Лысиков помолчал. — Сказал сидеть надо.

— А ты уж, наверно, думал — к теще на блины позовет! — захохотал Воронов. — Знаем мы прокуроров, повидали их. Тут, кореш, главное на хороший этап попасть. Амнистии или зачетов нам с тобой ждать не приходится. Такие уж статьи попались...

Лысиков не отвечал.

— Ну что морду воротишь? Брось! — сказал Воронов, положив Николаю на плечо татуированную руку. — Споем лучше:

«Дом родной... Что ты, Воронов, знаешь о доме родном? Никогда не будет у тебя родного дома. А у меня есть он, дом этот... Вернее, был... Были люди, которые стали близкими и которым я нужен. Были, а может быть, и есть еще?.. Тебе не понять этого, Воронов! Люди боятся тебя. И правильно, что ты в тюрьме, за решеткой...»

Нет, ничего этого Лысиков не сказал — всё равно не поймет Воронов. Лысиков молча курил, и тяжелая обида переполняла его душу:

«Эх, прокурор, прокурор! Разве биография человека лишь в том: когда арестовали и когда бежал, где достал паспорт и когда задержали? А ведь, когда в комсомол принимали, я тоже рассказывал свою биографию на собрании. И не такая уж плохая биография получилась... Если, конечно, о той ночи не говорить, и о побеге — тоже.

Я ждал беседы с тобой, прокурор. Думал всё сказать, как родному. Отнесся бы ты ко мне по-человечески, я бы открыл свою душу...

Да, я бежал. Ехал на товарном поезде, потом забрел в деревню, спрятался на сеновале. Проснулся — солнце светит, петухи поют. Слез я с сеновала, отряхнулся. Есть хочется страшно. Что делать? И решил: украду чего-нибудь поесть и айда дальше.

Вижу изба рядом. Я туда. Дверь открыта. Захожу — никого. На столе чугун с картошкой. Я и давай ее уплетать с кожурой прямо: где уж там чистить. Вдруг тихий женский голос:

— Ты чего это, парень, без хлеба ешь? Возьми на полке буханочку, и нож там.

Обернулся: лежит на русской печке пожилая женщина и смотрит на меня. Бежать? Неловко, стыдно. Стою как дурак и краснею. Она смотрит, и я смотрю.

— Ну что, в гляделки-то долго играть будем? Ешь, глупая голова!

Сел снова за стол. Тут уж не торопился, очистил картошку, соли взял, горбушку от буханки отрезал. Съел это всё, кожуру в помойное ведро бросил, хлеб и нож на место положил, А она говорит:

— Садись теперь поближе ко мне, потолкуем.

Сел на скамейку у печки.

— Родителей-то нету?

— Нет, мамаша.

— Александрой Петровной зовут меня. Называй тетей Шурой. А тебя как?

— Николай.

— Из детского дома, небось, бежал? Я, конечно, мог соврать: что́ она проверять будет? Но не повернулся язык, и прямо всё рассказал: как в тюрьму сел, за что срок получил, как из колонии бежал.

Замолчал, и она задумалась. Только слышно из рукомойника: кап, кап, кап...

Взглянула тетя Шура на меня:

— Ладно, Коля, сходи-ка за водой. Колодец, как выйдешь — налево. С ногами у меня плохо. Врачи говорят, пройдет это. Спасибо, люди не забывают.

Взял я ведро, отправился за водой. И не ушел, не убежал. Вернулся, дров наколол, печь затопил. Днем тетя Шура денег дала — в магазин сходил за хлебом, за сахаром. Так вот и стал жить... А соседям она сказала, что я ее племянник.

Прошло два месяца. Полегчало тете Шуре, по дому бродить начала, а там и на улицу выходить. Зимой запахло. И вот как-то вечером говорит она мне:

— Хорошо мне с тобой, Никола, вижу, парень ты неплохой, привыкла к тебе. Но ведь всю жизнь не будешь тут сидеть. Надо свое место отыскать, да и специальности у тебя нет. И вот что я надумала: езжай-ка ты в город и поступай в ремесленное училище или еще куда. А бояться тебе нечего, не арестуют. Моего меньшенького, что молнией в прошлом году убило, тоже Николай звали. Я вчера его метрики разыскала. Возьми их. Только запомни, не Лысиков ты теперь, а Нефедов, Николай Александрович Нефедов.

Попрощался я с тетей Шурой и уехал в город. Пошел в ремесленное. Там документы посмотрели и говорят: не можем принять, Нефедов, тебе по возрасту надо в армии служить...

Отслужил два года, демобилизовался младшим сержантом. Тетя Шура не дождалась меня, умерла. Вернулся я в город, на завод поступил учеником слесаря, потом разряд получил...

Так и остался я Нефедовым, а Лысикова фамилию забыл. В комсомол на заводе приняли, на доске почета портрет висел. И хотя никто не знал про мое прошлое, всё равно сердце нет-нет да и заноет. Тут еще с Ниной познакомился, пожениться решили...»

Ничего этого, конечно, не знал советник юстиции Коваленко, хотя формально указания прокурора области были выполнены. К жалобе Лысикова теперь было приложено личное объяснение осужденного и характеристика отдела кадров завода:

«...работал слесарем шестого разряда с... по... Дисциплинарных взысканий не имел. Характеристика выдана по требованию следственных органов».

Коваленко был готов к докладу, когда его вызвали к Толмачеву с материалами на Лысикова. У стола прокурора сидели двое мужчин, на краю кожаного дивана примостилась худенькая девушка. Здесь же был Харитонов.

— Вот товарищи с завода интересуются Нефедовым, то есть Лысиковым, — обратился к Коваленко Толмачев. — Сомнение у них, правильно ли арестован.

— Всё абсолютно правильно, Геннадий Павлович. Я только что проверял жалобу...

— Не верится что-то, товарищ прокурор, — перебил Коваленко пожилой мужчина и, выпрямившись в кресле, повернулся к нему. — Я с Николаем ведь пять лет вместе, в одном цеху работаю. Не может этого быть.

— То есть как это не верится? — вдруг рассердился Коваленко. — Тут, знаете, точные факты. Да что там спорить, у меня же его объяснение. Разрешите я зачитаю, Геннадий Павлович?

— Пожалуйста! Коваленко раскрыл папку:

— «Прокурору области от заключенного Лысикова Николая Петровича, он же Нефедов Николай Александрович, 1934 года рождения. Объяснение. Я действительно был осужден в 1954 году за бандитизм к двенадцати годам лишения свободы. В том же году бежал из-под стражи. Потом сменил фамилию на Нефедова, служил в армии. После демобилизации работал на заводе. В мае 1962 года меня задержали и осудили за побег к пяти годам лишения свободы. Записано собственноручно...» — Вот подпись — Лысиков-Нефедов, — и Коваленко показал собравшимся объяснение, будто кто-то сомневался в его подлинности.

Девушка, словно не понимая, смотрела то на Толмачева, то на Коваленко. Пожилой мужчина достал платок и вытер вспотевшее лицо.

— Плохо вы знаете своих товарищей, — нарушил молчание Коваленко.

— А я думаю, — медленно произнес второй, худощавый посетитель, — я думаю, это вы плохо разбираетесь в людях. Может, и был грех у Николая. Но ведь восемь лет прошло... Какой же он бандит?.. — мужчина повернулся к своим спутникам, как бы ища поддержки.