Алекс Ровира - Последний ответ

— Что же было потом?

— Тут я всего не знаю. Предполагаю, что мой дедушка спрятал тубус или послал его одному из своих друзей, снабдив соответствующими инструкциями. Это было бы в его духе. За несколько дней перед смертью дед позвонил мне и сказал, что человечество еще не готово к постижению «последнего ответа».

— И только?

— Он добавил кое-что еще, но я его не поняла. Я ведь тогда была еще маленькой девочкой.

Мы с Сарой настойчиво просили Милеву повторить слова этого последнего разговора. Какими бы абсурдными они ни выглядели, пусть даже были сказаны в шутку, но это мог быть след. Последний.

Каменная женщина тяжело вздохнула и сказала:

— Он говорил о каком-то немецком философе. Много лет спустя я поняла, что речь шла о Витгенштейне, который написал какой-то «Tractatus». [59] «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна (1889–1951) был опубликован в 1921 году. Философ утверждал, что использование слова прямо не связано с его значением. Конечно, дед объяснял все намного проще.

— Очень надеюсь, — сказал я. — Поскольку лично я этой фразы Витгенштейна до сих пор не понимаю.

— Быть может, Алан Уотте выразился несколько яснее: «Слово «вода» не мочит». Факт говорения о чем-то не означает, что это «что-то» является реальностью. Одно дело язык, а другое — факты, хотя мы часто их путаем.

— Все равно меня не удивляет, что ты не поняла послания своего деда.

— На самом деле Эйнштейн говорил, что не согласен со словами Витгенштейна. После своей речи о языке и мире, которую я совершенно не поняла, на прощание он добавил кое-что. Я запомнила четко: «Маленькая Милева, подумай о том, что в наименовании вещей иногда кроется их содержимое. Пусть это будет нашей тайной».

Мы молчали, пока другая звезда, на этот раз более далекая, волокла свой хвост к пределам галактики.

— Я всегда считала, что эта фраза — ключ к обретению «последнего ответа», — призналась Милева. — Вот почему я указывала вам путь с помощью намеков и иероглифов, наподобие марок с изображением Евы. Мне казалось, тот, кто сможет сюда добраться, сумеет справиться и с последней загадкой. Эти слова — третий ответ. У нас нет больше ничего, чтобы прийти к главному посланию Эйнштейна.

Утром того же дня мы возвращались по триста восьмидесятому шоссе с горьким чувством поражения. Мы оставили Мойсесу благодарственное письмо с приложением сотни долларов за воду и электричество и с пожеланием отправить в прачечную простыни и покрывало.

Ночью мы вернулись из пещеры к бензоколонке и обнаружили там два черных новеньких «мерседеса». Это окончательно убедило нас в том, что пора уезжать из Каррисосо и никогда больше сюда не возвращаться.

По мере того как росло количество миль, отделявших нас от зловещего Тринити, опасность уменьшалась по экспоненте, но точно в такой же пропорции таяли наши надежды постичь тайну до конца.

Мы ехали по пустому шоссе, и я заметил:

— Невелика польза от утверждения, что содержание, то есть тайник, заключено в слове, если мы не знаем, о каком слове идет речь.

Было полпятого утра. Нам обоим приходилось прилагать гигантские усилия, чтобы не заснуть и не окончить наше путешествие самым неожиданным образом.

Сара, веки которой отяжелели от сна, ответила:

— Это должно быть какое-то очень простое слово, если Эйнштейн передал его маленькой девочке. Настолько простое, что мы его даже не расслышали.

После нескольких дней, проведенных в неподвижном Каррисосо, огни Сокорро засияли для нас так, будто мы оказались в Лас-Вегасе. В этом городке проживали аж восемь с половиной тысяч человек. Было полшестого утра, и до Альбукерке оставалось еще два часа езды.

Там нам предстояло решить, что делать, хотя, в принципе, у нас были всего две возможности. Мы могли продолжать колесить по Штатам, быть может, заехать в Канзас, где жил Гарвей, или же отправиться вслед за Эйнштейном в европейские города, где он преподавал: в Прагу и Берлин.

Однако для начала, когда мы оказались рядом с «Холидей инн», именно я предложил немного передохнуть, а путешествие продолжить на следующее утро. Сара согласилась, и вот мы снова стояли у стойки и готовы были воспользоваться услугами все того же портье в старомодных очках.

— Вы побывали в Росуэлле? — спросил он, возвращаясь к теме инопланетян.

— Примерно так, — устало ответил я, передавая наши паспорта. — Нам нужны две комнаты. На одну ночь.

— Хватит и одной на двоих, — поправила меня Сара и подмигнула мне. — Я привыкла спать рядом с тобой.

Покончив с формальностями, портье дал понять, что чемоданы на второй этаж понесем мы сами.

Комната оказалась столь же безликой, как и та, где мы ночевали три дня назад: с такой же безразмерной кроватью, годящейся и для постояльцев исполинских размеров, и для парочек на одну ночь вроде нас.

Уже по традиции я уступил ванную Саре, а сам развалился на постели с телевизионным пультом в руках. Пока я скакал с одного идиотского канала на другой, звуки, доносящиеся из душевой кабинки, подсказывали мне, что Сара выйдет еще не скоро.

Я тоже достаточно пропылился и очень хотел перед сном принять хороший душ, но глаза мои неотвратимо слипались. Тогда я принял не самое обычное решение — переоделся в чистое белье и залез под простыни, которые по сравнению с тряпками отца Мойсеса прямо-таки благоухали розами.

Я уже собрался было выключить лампочку, когда заметил на ночном столике две книги. Быть может, их оставил здесь предыдущий постоялец. Любопытство взяло верх над сонливостью.

Это были немецкий путеводитель по Нью-Мексико и немецко-испанский словарик.

Я с недобрыми мыслями искал упоминание о Каррисосо, чтобы узнать, что можно прочитать об этом местечке, попутно раздумывая, кто же тут жил до нас. Если учесть слова портье о том, что здесь редко останавливались иностранцы, то появление постояльца с путеводителем, купленным в Германии, на первой родине Эйнштейна, по дороге на Тринити не предвещало для нас ничего хорошего.

Чутье подсказывало мне, что на этой самой кровати спала какая-то важная шишка из «Братства». Поскольку Павел был мертв, вероятнее всего, здесь мог остановиться сам руководитель этой организации, быть может, в сопровождении сообщника Павла — того, который сидел в фургоне.

Я успокоил себя мыслью о том, что мы скоро покинем Нью-Мексико, вернул книги на место и погасил свет. Когда я обезопасил себя подобным образом, размышления об Эйнштейне отозвались какими-то странными спазмами в желудке. Я думал об отце теории относительности каждый день с тех пор, как покинул Барселону, даже раньше, но подобное ощущение испытывал впервые. В моей интуиции зарождалось нечто важное, вот-вот готовое появиться на свет.