Андрей Глухов - Игра в судьбу

— Что творю? Пока я тут бегаю да греюсь, она же сто раз могла прийти домой, и лечь спать! Ну, Штирлиц, ну, Плейшнер!

Он побежал к «своему» дому. На первом этаже ещё работал телевизор, и в его голубых лучах настенные часы показали: ноль сорок три. Оставался третий вариант и Валентин решился. Заскулил и затрясся в груди Валёк, колотя сердце и вызывая дрожь в ногах, но Валентин превозмог его и поднялся на третий этаж. Вот он позвонит и, услышав вопрос: «Кто?», спросит Равиля, извинится за ошибку и тихо уйдёт из этого подъезда, чтобы никогда больше в нём не появиться. Резкий звонок больно ударил по ушам и Валентин затаился в ожидании ответа. Дверь откликнулась полной тишиной. Он коротко позвонил ещё раз и прислушался. Ни шороха, ни звука не раздалось в квартире, и Валентин достал ключ.

Сейчас он откроет дверь, и лицо в лицо столкнётся с незнакомым человеком. Как повести себя в этой ситуации? Броситься бежать, или начать рассказывать завиральную историю про странного гражданина, в далёком городе сложившего к его ногам одежду и убежавшего в метель? А ему назавтра всё равно в Москву ехать по делам, так он и решил зайти, сообщить родне, что этот Глеб явно не в себе и нуждается в помощи. Целый день прождал на морозе, а хозяева так и не появились. Вот и решился он в квартире подождать — холодно больно ночью на улице. И паспорт отдать надо будет, и номер ячейки, где вещи схоронены, сообщить, и шифр не забыть. Попроситься пересидеть до утра и навсегда исчезнуть из жизни этого неизвестного человека. Валентин тяжело вздохнул, перекрестился и повернул ключ. Замок дважды мягко щёлкнул и дверь приоткрылась.

Скудное лестничное освещение высветило маленькую прихожую и вешалку с мужской курткой на крючке. Сердце ударило набатом, и Валентин совсем было кинулся прочь, но что-то, ещё не осознанное, остановило его. Он присмотрелся и понял — под вешалкой не было обуви, и только стоптанные тапочки сиротливо дожидались хозяина. Кухня была пуста и в голубом звёздном свете казалась ледяной. В комнате висел густой мрак, и сквозь плотно задёрнутые шторы не пробивалось ни лучика света. Валентин прислушался, пытаясь уловить дыхание или шорох, но услышал только размеренные щелчки секундной стрелки часов. Он приоткрыл входную дверь шире и осторожно заглянул в комнату. Она была пуста!

Валентин на цыпочках прокрался назад в прихожую, тихо закрыл дверь, так, чтобы не щёлкнул замок, опустил на нём «собачку» и совершенно обессиленный плюхнулся на кухне на табуретку. Он долго сидел, успокаивая прыгающее в груди сердце и дрожащие руки, и никак не мог понять, почему в его голове веретеном крутится слово «тапочки». Вдруг пришло понимание и сердце снова запрыгало, но на этот раз от радости, граничившей с восторгом: если бы в доме была женщина, даже приходящая, то обязательно были бы и тапочки!

— Не с собой же их притаскивать каждый раз, — бормотал он, — оставила бы, обязательно оставила.

Эта догадка требовала немедленной проверки, и он вскочил и, конечно, свалил табуретку, которая с грохотом ударилась о плиту. Он обругал себя идиотом, но возникшее возбуждение было столь велико, что требовало немедленного действия, и Валентин отправился на поиски тапочек, заколок, духов и бог весть чего ещё, что могло бы принадлежать женщине.

В ванной, единственном месте, где он рискнул зажечь свет, не нашлось ничего. Оставалась комната. Валентин ощутил лёгкое волнение, сродни охотничьему азарту, и переступил порог. В кромешной темноте искать было бесполезно, и он немного раздвинул плотные шторы. Комната осветилась мягким голубоватым светом, высветив узкую тахту, а точнее пружинный матрац на ножках, небольшой платяной шкаф, который мог бы многое прояснить, но открытая створка перекрыла слабый свет и он только ощупал вещи, телевизор на журнальном столике, увенчанный тихо тикающим будильником, простой канцелярский стол с одним ящиком, пишущую машинку, стул и небольшую книжную полку. Висящая на стене то ли картинка, то ли фотография — в полумраке не разглядеть — была единственным украшением холостяцкого жилища, в котором женщиной и не пахло. Валентин совершенно успокоился. Он присел, а потом даже прилёг на тахту, как собака обнюхал подушку и несколько минут лежал расслабленный и умиротворённый, впитывая в себя уют этого старого матраца на шатких ножках. Он почувствовал, что засыпает, и с трудом заставил себя подняться, пойти в ванную и умыть холодной водой лицо, возвращая голове способность соображать. Валентин вернулся в комнату и долго стоял у стола, не решаясь открыть ящик. Там, в этом ободранном столе, должна была находиться его дальнейшая судьба и смесь радостного ожидания, боязни разочарования и ещё каких-то детских страхов, приятно холодила сердце. Наконец он решился — вынул ящик, отнёс в ванную, поставил его на умывальник и зачем-то закрыл дверь на защёлку.

В ящике лежали две одинаковые, серые с синими тесёмками, папки, лента для пишущей машинки, две ручки и карандаш. Валентин достал левую папку, развязал бантик и обнаружил какой-то совершенно нечитаемый текст, из которого разобрал только заголовок, напечатанный большими буквами — «Страстная неделя». Налетела лёгкая досада, но он подавил её и заставил себя аккуратно завязать тесёмки. Он потянул завязки правой папки и увидел свои дрожащие от нетерпения руки. Валентин закрыл глаза, откинул крышку папки так, словно это была крышка ларца с сокровищами, медленно досчитал до ста и только тогда разлепил веки.

Человек, склонившийся над ящиком, не кричал от восторга и не смеялся от счастья, он лишь истерично всхлипывал, вынимая из невзрачной серой папочки то, что было бесценно — свою будущую жизнь. Попутно он знакомился и со своею прошлой жизнью и в этой ванной комнате случайный зритель мог бы наблюдать процесс «смерторождения», как в том мультфильме про пластилиновую ворону. Дверь ванной открылась, и в полутёмную прихожую вышел новорожденный Глеб Серафимович Марков с блуждающей улыбкой на лице и прижатой к груди бесценной серой папочкой. Он присел на край, теперь уже своей тахты и ощутил гнетущую усталость, возникшую где-то внутри, и была эта усталость скорее душевной, чем физической. Глеб снял ботинки, лёг, укрывшись пуховиком, и попытался заснуть, но мысли гудели в голове, словно рой пчёл, висящий на дереве. Он пытался поймать их и выстроить по ранжиру от главной к второстепенным, но они разбегались, ускользали и только усиливали усталость. Он бросил это безнадёжное занятие и заставил себя думать о чём-то приятном. О том, например, что не зря он притащился в Москву и не зря полдня пробегал по дворам, трясясь от холода. О том, что надо устроиться на работу в какое-нибудь депо (раз поезда ещё бегают, значит, кто-то их ремонтирует). Что надо бы снять квартирку поблизости от работы, а эту сдать (тогда и расходов не будет — всё баш на баш выйдет), а там, чем чёрт не шутит, взять к себе эту крашеную и зажить тихо и скромно, как люди живут. С этой мыслью Глеб уснул, и сон его был тих и сладок.