Василий Казаринов - Тень жары

Его убили в лесу, в ходе игры в пэйнбол.

В рощице, где это произошло, было достаточно много людей. Они не могли не слышать звука выстрела.

Тем не менее — никто ничего не слышал. Его хватились только тогда, когда публика, набегавшись по лесам и настрелявшись вдоволь, приступила к ланчу.

Работа была исполнена филигранно: пуля вошла точно в сердце, смерть наступила мгновенно, покойник не мучался.

– Я его знаю, доктор, видела много раз.

Эта характерная, раскачанная, типично утиная походка человека в защитном комбинезоне с ярким пятном на левой стороне груди… Он идет по тропке и сокрушенно разводит руками: мол, убит так убит.

Да, китайский ресторанчик в гольф-клубе, мы сидим на открытой веранде, пьем "Шабли" и наблюдаем за человеком, пересекающим зеленое игровое поле.

Да, театральное фойе, "сладкая парочка", седой мужчина учтиво прогуливает молодого человека педерастической наружности.

Да, этот же молодой человек шествует между столиками в пивном ресторанчике на ВДНХ, а потом я его вижу — в обществе все того же седого господина — покидающим казино.

Да, в ночном порно-клубе за столиком та же самая парочка: педик-стриптизер и седой.

Теперь солидный человек с холеньм, "качественным" лицом лежит в гробу, принимая последние знаки внимания публики, забившей шикарными лимузинами все подходы и подъезды к Ваганьково.

– Ну вот вы и в порядке, — доктор помогает мне подняться с лежанки в карете "скорой помощи", выводит на воздух. — Сами доберетесь? Это у вас от нервного перенапряжения.

Я пожимаю ей руку, бреду к выходу, оборачиваюсь — она смотрит мне вслед.

– Нет, доктор, нервы тут ни при чем. Просто мы играем в прятки.

Я полагала, что мы поставили точку в этой игре; попрятавшиеся найдены и "застуканы" — водящий может отдохнуть.

При одном условии.

Если б не суждено ему было водить сразу в двух игровых полях одновременно.

Ну, вот и хорошо, ты дома, иди в комнату, свет не зажигай, встань на колени и скажи:

– Господи!

Не то, белка, не то — ты существо языческое, в Бога единого не веруешь; да и как веровать, когда ты клинический атеист, безбожник в третьем… В третьем ли?.. Да, точно, в третьем поколении; вещество безбожества в крови у тебя, в генах, и тем не менее находишь ты мерзким, отвратительным поведение царьков твоей Огненной Земли — безбожников не меньших, нежели ты, а стократно больших — вторгающихся в храм и деревянно торчащих там по православным праздникам под обстрелом телекамер — на то они и царьки, им все можно, даже храм осквернять своим присутствием… Так что вставай, белка, скакни на подоконник, уцепись своими острыми коготками за раму, выбирайся через форточку из дома, прыгни на карниз, а с него, по водосточной трубе, сползи осторожно к земле — твои боги здесь: слышишь, ветер завывает? Он твой братец — что ты, братец, этой ночью голосист? Дождь сыпется — что сыпешься, братец, шуршишь, шепелявишь? Кошка в подъезд метнулась — ты куда, сестренка? Беги, белка, беги, брат старый тополь подвинется, посторонится, освободит тебе место — встань на колени, подними лицо к небу, видишь, сестрица луна у братца неба на плече сидит? Вот твоя икона — молись на нее, завой, как воет братец волк в ледяной тайге…

Что же ты, сестрица луна, с бедной белкой делаешь, зачем навела на охотника, зачем обрекла водить в двух игровых полях зараз — он же подстрелил меня, охотник; да, он метко стреляет, и рука у него твердая — послал мне пулю прямо в глаз, он знает дело, надо в глаз бить — чтоб беличью шкурку не попортить.

До чего земля холодная… Так уж пора, скоро снега лягут.

Как бы не застудиться. Я поднялась, отряхнулась, поглядела в небо, где бледная лента Млечного Пути стелется. Что-то с луной происходит, странный какой у нее этой ночью оттенок…

Да, луна была как кровь.

Пора идти к Панину. Он тоже охотник, летом часто ездит куда-то в подмосковные угодья, работает в охотхозяйстве, заготавливает корм для кабанов на зиму. Я всегда плохо понимала смысл этих заготовительных трудов — все равно рано или поздно этот несчастный кабан на панинскую пулю наткнется, и если даже Серега промажет, все равно кто-нибудь из охотничьей братии подстрелит…

Хотя вряд ли Панин часто промахивается — он же стреляет с детских лет, когда-то под нашим старым добрым небом я даже однажды ездила на соревнования и хорошо помню, как он стоял на огневом рубеже, ссутулившись, глядя на кончик ствола; долго стоял, потом бросал какую-то короткую, упругую реплику, кажется — "Дай!" — и вскидывал ружье, а я, проглотив от восторга дыхание, следила, как разлетаются в клочья летящие где-то очень далеко и очень высоко тарелочки… Если мне не изменяет память, он дострелялся до какого-то разряда.

Охотничья литература хранится у него на верхней полке стеллажа: Сабанеев, масса других книжек, книжонок, брошюрок в дрянных бумажных переплетах, справочники, каталоги…

Я забралась на стул, стала перебирать книги.

– Ты поточней не можешь сказать, что тебе нужно? — спросил он. — Охота — слишком широкое понятие. Необъятное. Может, тебе для начала "Записки охотника" дать? Ты хоть помнишь, кто автор этой повести?

– Конечно, — ответила я, листая Сабанеева. — Гоголь.

– Тоже мне, филолог с высшим образованием! — саркастически усмехнулся Панин. — "Записки охотника" написал Мусоргский. Хоть он и был, кажется, придворным живописцем, однако все же наш человек, много пил.

– Серега, давай мы об этом в другой раз.

Панин тонкий человек — он моментально догадался, что мне не до шуток.

– Что тебе нужно? Конкретней!

Я ищу книжку с картинками, на них изображены охотничьи ружья, много всяких-разных; помнится, на этой полке была такая книжка, однажды я ее листала.

– Так бы и сказала… Вон она, слева.

Нужного мне ружья в книжке не нашлось. Панин указал на зеленый глянцевый переплет:

– Порыскай там… Это элитное оружие, очень дорогое. Такие ружья дарят царям, президентам и премьер-министрам.

В элитном семействе нужного мне ружья тоже не оказалось.

– Как хоть примерно оно выглядит? — спросил Панин. — Стволов сколько? Два?

Я прикрыла глаза. В памяти отпечаталось: ствол, упирающийся пареньку с большой дороги куда-то пониже уха — я хорошо вижу ружье, которое Зина в тот день таскал под плащом, и вижу — целиком.

– Нет, ствол один… Вообще это очень небольшое ружьишко. Компактное и очень прикладистое. Оно производит впечатление — легкого.

Панин закурил. Затянувшись пару раз, он уложил сигарету в пепельницу и забыл о ней — не к добру; когда он так сидит и мрачно смотрит на дымящуюся сигарету — это определенно не к добру; последний раз помню его таким, когда он похоронил бабушку. Он подошел к письменному столу, достал какую-то книгу, протянул мне — роскошное издание, мелованная бумага, отличные иллюстрации, текст на французском языке. Ружье, с которым Зина прогуливался по подмосковным перелескам, я нашла почти сразу.