Татьяна Соломатина - Естественное убийство. Невиновные

Принимая душ, одеваясь, сидя рядом с Баритоном в машине, Алёна что-то щебетала, щебетала, щебетала, нисколько не обращая внимания на молчание своего возлюбленного. В её мыслях они с Баритоном уже жили вместе. И в жизни этой она ничего, кроме его широкой спины, не представляла. Знала только, что с ним будет чудесно. И ни на чьей спине не будет так надёжно лежать.

Он как обычно подвёз до подъезда. Как обычно поцеловал. Как обычно пошутил. И как обычно уехал.

И более не появлялся. Ни под институтом. Ни в приёмном хирургического отделения. Ни в телефонной трубке бабушкиной квартиры. Алёна с ума сходила. Если бы не Сеня… Надо отдать Сене должное: хоть он и был по-старушечьи рассудителен прежде в том, что касалось адреса-телефона, но теперь – молча сочувствовал и многословно успокаивал. Немного позже Алёну что-то начало пинать изнутри. Календарь с отметками месячных она давным-давно забросила, а время – такая хитрая штука, особенно когда ты занята учёбой, работой и страданиями, что часы, а также дни, недели и даже месяцы – как-то не наблюдаются.

Первым, кто узнал, был Сеня. И сразу предложил руку и сердце. Алёна отказалась.

– Ну чего ты! – ныл Сеня. – Будем молодыми родителями!

– Я тебя не люблю!

– Я тебя люблю. Этого достаточно!

– Недостаточно! И вообще, ты меня не любишь. Я – всего лишь твоя первая любовь.

– Первая любовь у меня была в детском саду, – вполне серьёзно сказал Сеня. – А потом – в первом классе. И ещё – в пятом. В девятом я хотел повеситься из-за другой первой любви, но не знал, как правильно завязывать верёвку. Я завязал, как умел, встал на табуретку, повесил верёвку на лампу, вставил в петлю шею и спрыгнул. Табуретка, скотина, больно по ноге трахнула. Верёвка в подбородок впилась. Я, такой, типа, жду смерти, но верёвка только больнее впивается в подбородок – и петля никак на шее не затягивается. И через пару секунд я как грохнулся, а сверху ещё и люстрой пришибло. Я потом рассмотрел – у меня та петля как-то тупо зафиксировалась. Я её вязал как нитку, когда носки зашивал. Повесился, блин. Хорошо, никто не видел, оборжались бы.

– Вот об этом я и говорю! – засмеялась Алёна. – Муж и отец из тебя, Соколов, как из какашки пуля. Во всяком случае пока. Подрасти ещё! Лучше, друг мой Сеня, думай своей умной головой, как бы об этом радостном факте сообщить моим бабке и маме.

– Короче, значит, прихожу я с тортом и цветами. Типа пить чай. Бабушка заваривает, а тут ты, такая: «А я беременная!»

– Ага, и бабушка ошпаривает себе ноги крутым кипятком. Или не ошпаривает. Наоборот – сильно радуется, потому что уже давно спит и видит тебя моим мужем. И решает, что именно ты – отец. Это враньё. А врать я не собираюсь. Но умалчивать – это же не означает врать, да? Потому я хочу умолчать о том, что у меня был взрослый любовник, о котором я знала только его имя и фамилию и который меня обрюхатил и бросил. Бросил, впрочем, не зная, что обрюхатил. Хотя, может, и подозревая, что обрюхатил, – Алёна нахмурилась. – Я ему как раз в последнюю встречу сказала, что меня тошнит по утрам. Я же не знала, отчего меня по утрам тошнит. Вот дура!

– Дура, потому что не знала, отчего по утрам тошнит? Это точно в цель! Особенно учитывая весьма характерный профиль нашего вуза.

– Дура, потому что сказала, что меня по утрам тошнит. Если бы не сказала, то он меня, может быть, и не бросил бы.

– Трижды дура!!! – взвился Соколов.

– Тише! – шикнула на него Алёна. – Бабушка!

– Идиотка! – захрипел истошным шёпотом Сеня. – Он тебя бросил. Он – скотина, тварь и хрен моржовый! Он трахал двадцатилетнюю девчонку, а потом просто встал и ушёл. А ты ещё думаешь теперь, ах, как же надо было сделать так, чтобы он меня не бросил! Чума! Мрак! Муть! Пиздец! Бабы – тупые твари и бляди! Мужики – скоты и ёбари! – Сеня исходил паром, как выкипающий чайник.

– Не шуми. Мы же не знаем наверняка. Может быть, с ним что-то случилось, а вовсе он меня не бросил. Или всё-таки бросил, но если бы знал, что я от него беременная, – не бросил бы!

– И это ты говоришь! Ты, чью опухшую от слёз морду мне уже порядком надоело видеть по вечерам!

– Надоело – не видь! Тебя никто тут силой не удерживает! – насупилась Алёна.

– Ну, не обижайся, – Сенин шёпот стал более спокойным. – Просто удивительно, до чего женщины непроходимо глупы.

– Сам дурак! Давай думай, как бабке с матерью сообщить…

Что-то придумали. Первой сообщили бабке. Бабка последовательно: обрадовалась, огорчилась и наконец растерялась. И несколько раз переспросила Сеню, не он ли отец. Может, всё-таки было чего за закрытыми дверьми Алёниной комнаты, кроме учёбы? Хоть разочек? Соколов бы и рад был поддакнуть, что было, и вообще – совершенно не важно, кто сделал вашей внучке нашего ребёнка, потому что я хочу стать его отцом! Но он натыкался на Алёнин взгляд, с недавнего времени научившийся становиться стальным. Ох, ничто на земле… Ученицей она была отменной. Так что в какой-то момент Алёна оборвала бабушку с её нелепыми вопросами, холодно промолвив в никуда:

– Ба, он бы запомнил. Отстань от него. Давай думай, как матери сообщить.

Мать вызвали на кухонную сессию и поставили в известность. Уже без Сени. Мать минут пять тупо молчала, затем полчаса кричала, что она родила-ночей не-спала-воспитывала… Затем осеклась и упала перед Алёной на колени. Всего лишь двадцатилетняя Алёна, в очередной раз изобразив стальной взгляд – кажется, это входило в привычку, – сказала матери тоном хорошо потрёпанной жизнью бабы:

– Мать, вставай. Нечего театр разводить. И каяться тебе тоже не в чем и незачем. Да и я епитрахиль где-то потеряла, а без неё исповеди выслушивать и грехи прощать – никак. Все спокойно. Живём дальше.

И все спокойно зажили дальше. Так что спасибо бабушке. И даже матери. Бабушка присматривала, мать немного и изредка помогала материально. Особенно в первые годы, когда быт превратился в ад. Не из-за малолетнего ребёнка, а просто по определению во всей стране. Кусок детского мыла был праздником. Приличная детская каша – большой удачей. Упаковка стирального порошка – манной небесной.

Личную жизнь устраивать до конца института было некогда. Учёба – работа – дом. Очаровательная малышка была хороша собой – и точным Алёниным клоном. Впрочем, точно таким же фенотипическим клоном, как Алёна – фенотипическим клоном своей матери, а мать, в свою очередь, – бабушки. Всем этим женщинам делали детей разные мужчины, но как-то им удавалось сохранить неразбавленным ген, отвечающий за фамильную женскую красоту лица и выверенность пропорций в целом. Алёнина дочь никогда не капризничала – хотя её баловали в меру возможностей – и росла правильным, где-то даже мудрым ребёнком. В смешном трёхлетнем возрасте, когда мама Алёна готовилась к важному экзамену, у малышки разболелось ухо. Это для трёхлетки – мучительно. Но дочка не плакала, не металась, не рыдала. Она сначала поворочалась в кроватке, немного постанывая, а после того как Алёна влила ей в ухо очередную порцию смеси антибиотиков с анестетиками, тихонечко сказала: